Глава 5.
Народы и племена

Содержание

• Глава 5

5.1. Земля, отданная по милости богдыхана: как китайцы восприняли переход к России прав на Приамурье

Главным народом, с которым неизбежно приходилось иметь дело русским, начавшим осваивать Приамурье, были, разумеется, подданные Цинской империи — маньчжуры и китайцы. Маньчжуры завоевали Китай к концу XVII века, но полтора столетия спустя, к середине XIX века, их древняя страна в упадке, а границы контролировать попросту невозможно. В этом одна из ключевых составляющих успеха Муравьёва-Амурского и его сподвижников, сумевших добиться включения в состав страны огромных территорий Приамурья без единого выстрела.

В 1858 году, когда между Россией и Китаем (в терминологии тогдашних дипломатов «Дайцинской империей») был заключён Айгунский договор, в нём появилась одна примечательная статья: «Находящихся по левому берегу р. Амура от р. Зеи на юг… Маньчжурских жителей оставить вечно на прежних местах их жительства, под наблюдением Маньчжурского правительства, с тем, чтобы Русские жители обид и притеснений им не делали».

С этого крошечного кусочка текста договора берёт начало «Маньчжурский клин» — компактная территория обитания «зазейских маньчжуров» (по-китайски «хуацяо»), уничтоженная лишь в 1900 году, когда отсюда была произведена попытка нападения на Благовещенск. По разным данным, к началу XX века здесь обрабатывается 115 тыс. десятин земли и живёт 25-35 тыс. маньчжуров (хотя генерал-губернаторы Приамурья отчитываются «наверх» о гораздо меньшем числе зазейских маньчжуров: в 1891 году — о 14 тысячах, в 1900 году — о 7 тысячах).

Примечательно, что население «клина» воспринимало земли, на которых жило, вовсе не как российские. В 1881 г. один из российских чиновников общается с правителем Айгуна, того самого города на Амуре напротив Благовещенска, в котором был подписан знаменитый Айгунский договор. «В дружеской, искренней беседе с ним амбань и его чиновники высказали, что Китайский Богдыхан по дружбе к Императору России дозволил русским пользоваться в Амурской области лишними угодьями, и что это подкрепляется трактатами, в силу коих, по их толкованию, Маньчжуры и др. подданные Китая в пределах Амурской области никогда и ни в чём не должны быть стесняемы, и права их на природные богатства этой области должны оставаться те же, какие были до Айгунского трактата», — рассказывает об этом военный губернатор области Иосиф Баранов.

Начавший служить на Дальнем Востоке ещё в 1864 году, Баранов застал времена, когда вокруг Благовещенска стояли леса. Спустя 20 лет кругом степь: «Маньчжуры, живущие не только на нашей стороне, но и на Китайском берегу Амура, нуждаясь в лесных материалах, понемногу, без всякого спроса, как свою собственность, совершенно вырубили все рощи в окрестностях Благовещенска, не исключая даже и находившихся на городской земле, и никто до сих пор не останавливал их».

Зазейские маньчжуры исчезли из России в результате трагических событий 1900 года. В начале июля, когда китайцам уже было известно, что повстанцы, получившие среди европейцев прозвище «боксёры», нападут на Благовещенск, из «клина» скрытно мобилизовано в лежащий напротив Айгун несколько тысяч человек. Многие маньчжуры с началом обстрела Благовещенска перебрались на правый берег, угнав скот, а тех, кто не успел, подошедшие русские дружины загнали в реку «водичку покушать». Большинство китайцев плавать не умело, поэтому до противоположного берега не добралась, а тех, кто всё же смог доплыть, уничтожили свои же — как предателей. Так закончилась «Благовещенская бойня», о которой в городе, несмотря на многочисленные позднейшие трагедии XX века, помнят до сих пор.

5.2. «Бессемейные бродяги» или важный винтик в экономике юга Дальнего Востока?

Участвуя в обсуждении перспектив переселения в Южно-Уссурийский край землепашцев из других частей Российской империи, бывший губернатор Приморской области Михаил Тихменёв в 1882 году сообщает правительственной комиссии, что в 1858-1860 годах в Приамурье почти не было китайского населения, кроме будущих «зазейских маньчжур» близ Благовещенска, иначе о нём бы упомянули договоры между Россией и Китаем. Теперь же на юге Дальнего Востока постоянно пребывает не менее 15 тысяч человек «бессемейных китайских бродяг», которых также называют «манзы», и это только в поселениях, известных российским властям.

Оценка эта, конечно, может быть неточной. В 1880-1882 гг. во время переписи местного населения в Северо-Уссурийском и Южно-Уссурийском краях обнаружено 7 тыс. манз обоего пола, в том числе 228 женщин, сообщает в 1886 году в материалах военный исследователь, подполковник Генштаба Иван Надаров.

По сведениям, собранным в начале XX века писателем-путешественником Владимиром Арсеньевым в исследовании «Китайцы в Уссурийском крае», промысловики из Китая начали появляться на юге Дальнего Востока лет за тридцать до прибытия в эти края русских, а китайцы-земледельцы — лет за десять-пятнадцать. Об этом путешественнику рассказывали старики из туземного населения, хорошо ещё помнившие те события. Сначала «это были или преступники, которые спасались от наказаний и бежали из своего государства, или такие, которые не хотели подчиняться законам империи и желали жить в полнейшей свободе, на воле. Отсюда и название „ман-цзы‟, что значит „полный, или свободный сын“», — пишет Арсеньев.

Уссурийский и Амурский края получали своё китайское население «уже из вторых рук, с берегов реки Сунгари и её притоков». Это были самовольные переселенцы — «люди, не знавшие семейного очага и на родине ведшие бездомную жизнь бродяги, бедные работники и подёнщики, особенно же всякого рода негодяи, подозрительные личности, преступники, беглые и тому подобный сброд», — пишет военный топограф Арсений Усольцев, в 1850-х посетивший с экспедициями юг Дальнего Востока.

«Общая населенность берегов Уссури и её притоков не простирается до 800 душ, в этом числе до 200 Китайцев, остальные — рыбокожие Тунгусы. В числе Китайцев — два купца; остальные — сброд людей всякого рода, преимущественно беглецов; занятие их состоит единственно в поиске жинъ-шеня, корня весьма редкого, а потому и жители весьма бедны», — пишет в 1846 г. своим собратьям иезуит-миссионер де Ла Брюньер, проникший годом ранее в низовья Уссури.

Начиная с середины XIX века манзы занимаются в Уссурийском крае промыслами: ловят морскую капусту, трепангов, добывают золото, охотятся, выращивают женьшень, — а также нанимаются в чернорабочие. В 1885 г. вводятся правила о визировании на границе за плату китайских билетов и выдаче на основании визы в полиции русских билетов на жительство на год. Безбилетных положено штрафовать и высылать. Но заставы устроены всего на шести пограничных постах, и формальное запрещение переходить границу во всех иных местах остановить манзовскую трудовую миграцию явно не может.

По данным Надарова, в 1880-е ежегодно переходят границу для женьшеневого промысла, промысла морской капусты и работы на золотых приисках около 4 тыс. «бродячих манзов». Русское население Уссурийского края в эти же годы оценивается в 30 тыс. душ, «то есть на 3 русских приходится 1 манза из более или менее постоянного населения и на 2 русских приходится 1 манза, считая весь манзовский элемент, постоянный и временный», — подсчитал Надаров.

Этим «бродягам», между прочим, обязан первоначальными коммуникациями весь Южно-Уссурийский край, отмечает уже в XX веке Владимир Арсеньев. «В погоне за соболем и в поисках женьшеня энергичные сыны Поднебесной Империи проникали в самые дебри... В каждой долинке всегда можно найти тропку, которая непременно приведёт путника к фанзочке соболёвщика-китайца», — пишет Арсеньев в своём исследовании «Китайцы Уссурийского края».

Но власти помнят, что манзы — потенциальный источник больших проблем. В 1868 г. в ответ на высадку десанта на острове Аскольд до полутора тысяч золотопромышленников-манзов нападают на русский отряд. Потеряв 13 человек, солдаты отходят к шхуне. Вспыхивает восстание: манзы при поддержке бродячих китайских разбойников (русским они известны как «хунхузы») сжигают посёлок Стрелок, затем деревню Шкотово, а потом и Никольскую у самой границы (будущий Уссурийск). Пострадала и деревня Суйфунская, также преданная огню.

Мятежники в конце концов были разбиты и бежали за границу, войска навели порядок, выловив остатки шаек, но воспоминания о «Манзовской войне» полностью парализуют на ближайшие пару десятилетий любое переселение в Южно-Уссурийский край — народная молва, преувеличив события, называет эти земли абсолютно враждебными для простых землепашцев.

«В делах между собой манзы совершенно игнорируют русское начальство и подчиняются только собственным властям», — констатирует правительственная комиссия. Вдобавок китайское правительство «домогается разрешения назначить во Владивосток своего консула», подчинив его начальству соседней китайской провинции, и протянуть телеграф до Тяньцзиня — на тот момент главного экономического центра Северного Китая. «При таких условиях, если не принять немедленно надлежащих мер, краю предстоит в самом непродолжительном времени путём мирного завоевания вновь отойти Китаю», — обосновывая необходимость активного переселения русских крестьян, постановила комиссия.

Фобия насчёт «жёлтой угрозы» будет широко распространена в правительственных кругах после русско-японской войны 1904-1905 гг. Но её корни лежат в настроениях в Приамурье в 1880-х. «Больной вопрос в Южно-Уссурийском крае — это китайцы. Их боятся, собираются изгонять и ограничивать, а между тем без них Владивосток положительно бы погиб, — пишет в 1884 г. чиновник Переселенческого управления Михаил Гребенщиков. — Китайцы шьют фраки и военные мундиры, поставляют мясо и овощи, ловят рыбу и устриц, строят дома и чинят дороги; они и разносчики, и повара, и лакеи, и лодочники, и мелочные торговцы. Сломались у вас часы — их чинит китаец, испортился у барыни золотой браслет — единственный ювелир-китаец. Они научились и класть русские и голландские печи, и украшать потолки лепной работой, и варить баварский квас, и печь французские булки, и вставлять стёкла».

Владимир Арсеньев отмечает то же качество китайцев как работников — их универсальность: «Их можно было видеть на самых разнообразных промыслах. Оптовая и розничная торговля, скупка пушнины, эксплуатация туземного населения, огородничество, соболевание, добывание трепангов, морской капусты, сбор древесных грибов, съедобных лишайников и корней различных целебных растений, в том числе и знаменитого женьшеня».

Китайцев также можно «наблюдать в качестве бродячих мастеровых, сапожников, слесарей, рабочих на золотых приисках, в качестве поденщиков, на всякого рода земляных работах, при постройке железных дорог, в роли каменщиков, водовозов, прачек, возчиков, носильщиков и даже в роли фокусников». «Словом, нет такого ремесла, за которое не взялся бы китаец, и, надо отдать ему справедливость, он везде успевает, скоро усваивает сущность новой работы и в короткий срок делается специалистом, становясь человеком не только полезным, но и прямо-таки необходимым», — отмечает Владимир Арсеньев.

«Ремёсла: портняжное, сапожное, часовое, столярное, плотничное, ювелирное, булочное и так далее, — одинаково легко даются им, и в настоящее время все ремесленники во Владивостоке — китайцы. Как ремесленники они точны, исполнительны, добросовестны и весьма искусны. У каждого манзы-ремесленника — ученики манзёнки. Последние — будущие ремесленники. Если же молодому китайцу недоступно ремесло и научиться ему невозможно, он чернорабочий: водонос, разносчик, дроворуб; или же он поступает в прислуги, стирает бельё на дому и так далее», — рисует портрет китайца-ремесленника 1900-х годов автор очерка «Люди и нравы Дальнего Востока».

К 1900 году на территории Приамурского генерал-губернаторства, чьи границы начинаются от Забайкалья и заканчиваются с одной стороны у берегов Камчатки, а с другой — Японии, живёт 1,55 миллиона русских подданных и 67 тысяч подданных других государств, докладывает в Петербург тогдашний генерал-губернатор Николай Гродеков. Соотношение между первыми и вторыми очень разное в зависимости от конкретной территории. Конечно, к данным официальной статистики следует относиться с осторожностью, но общую картину они отражают.

Так, в Забайкальской области, освоенной Россией самой первой, на рубеже XIX и XX веков живёт 684 тыс. русских подданных, из них 230 тыс. крестьян, 210 тыс. казаков и 190 тыс. инородцев. Иностранцев здесь не наберётся и тысячи, из них почти 700 человек — это китайцы. На противоположном «полюсе» по численности иностранцев — Приморская область. Она имеет население 210 тыс. человек русских и 50 тыс. иностранных подданных, и «официальных», то есть учтённых российскими властями китайцев, здесь уже 36 тыс. человек. Если прибавить к ним как минимум 15 тыс. бродяг-манз, то образуется не менее чем пятая часть от общей численности населения Приморской области.

В глазах властей минусов у китайцев существенно больше, чем плюсов. Во-первых, они ведут антисанитарный образ жизни. Во-вторых, отрицательно влияют на нравственность, так как являются «неуловимыми распространителями запрещённой китайской водки» (русским она известна под названиями «сули» или «ханшин») и «тайными скупщиками хищнически добываемого золота». В-третьих, их невозможно контролировать, и все попытки установить паспортную систему и сбор пошлин проваливаются.

Российские власти думают, что в неудаче с паспортами виной всему огромная протяжённость границы и равнодушие китайских таможенников, но причины могут быть и более простыми. О них рассказывает автору очерка «Люди и нравы Дальнего Востока» молодой маньчжур, нелегально работающий на берегу Уссурийского залива. Если придёт проверка, всех, у кого не окажется паспорта, заподозрят в том, что они «хунхузы» — бандиты, — и выдадут китайским властям. Те всех выданных сразу же казнят, не разбираясь. Но и «с паспортом» оказаться непросто.

«Получить же паспорт для бедняков — разорение, — рассказывает автору маньчжур. — Недешево стоит подданному Китайской империи взять на родине заграничный паспорт, так как кроме весьма крупных для бедняков платежей, поступающих в казну, надо сделать ещё подарки начальникам… Придёт китаец во Владивосток, — опять расход: нужно заплатить и казённые сборы, и подарки своим старшинам поднести нужно. Поэтому неудивительно, что бедняки избегают брать паспорта, стараясь попасть на работы на побережье Японского моря или в леса нашего края окольными путями. Другие же стараются приобрести паспорт у своих земляков, возвращающихся на родину».

Так что предшественник Гродекова на посту, первый Приамурский генерал-губернатор Андрей Корф, конечно же, обязал китайцев при переходе границы покупать «виды на жительство» (за 3 рубля 30 копеек), обложил сборами используемые для речной торговли суда-джонки, каждый пуд собираемой морской капусты и так далее. К сожалению, ни сил, ни средств, чтобы проконтролировать исполнение этих строгих норм, у генерал-губернаторов нет.

Но и исключить китайцев из экономики Приамурья невозможно. «Работает китаец неторопливо, но настолько аккуратно, что раз сделанного ему переделывать не приходится, вследствие чего его работа, по видимому вялая и медленная, на самом деле выходит спорою и притом дешёвою», — раскрывает секрет популярности чернорабочих-китайцев Николай Гродеков. Содержание китайского рабочего возле Хабаровска обходится в 120 рублей в год, а русского — в 180 руб., продолжает генерал-губернатор, поэтому русскому непросто конкурировать с китайцем.

«Там, где нужно произвести спешную работу в короткий срок, великоросс является незаменимым работником, но при условии, чтобы эта работа не имела затяжного характера и не была однообразна и монотонна; но где работа длительная и методично-однообразная, там приходится отдавать предпочтение китайцу. Когда тот и другой работают рядом, великоросс сначала быстро обгоняет китайца, затем начинает отставать. Первый ищет большого заработка, второй не ставит на первом месте расценки труда, — для него важно только, чтобы источник заработков был возможно продолжительным или даже неиссякаемым», — пишут в 1928 году в брошюре «Быт и характер народностей Дальневосточного края» Владимир Арсеньев и его соавтор Евгений Титов.

Власти начинают ограничивать использование наёмного китайского труда, чтобы «принять все меры к освобождению нашему в экономическом отношении от жёлтых», лишь после русско-японской войны, хотя населению это и не нужно: «Жёлтый рабочий обходился дешевле, да кроме того, русских рабочих в крае было слишком мало», — вспоминает в 1912 г. бывший генерал-губернатор Павел Унтербергер. Без крупных казённых работ выписать русских работников из Европейской части страны нереально, признаёт он.

Важно, что пока в Приамурье не стали массово переселяться русские земледельцы, китайцы были и главными поставщиками местного зерна и овощей на юге Дальнего Востока. «Самые обширные, прочные и хорошо устроенные хозяйства встречаются в селениях, населённых китайцами», — признаёт в 1881 году военный губернатор Амурской области Иосиф Баранов.

«Огородничество у китайцев развито в значительных размерах; производят преимущественно коноплю, табак, кукурузу, кунжутное семя, картофель и другие огородные овощи, а также дыни и арбузы, но плохого качества», — докладывает губернатор. По его мнению, стимулируют развитие китайского земледелия на русских землях сразу несколько факторов: плодородие земель, высокие и цена, и спрос на хлеб, а также «врождённое трудолюбие и многолюдство в семействах»: в некоторых китайских семьях по несколько десятков душ и столько же наёмных работников.

«Поистине достойны удивления их любовь к земледелию, трудолюбие и настойчивость. Физический труд они ни во что ценят. Их интересует самая цель, результаты, будущее. Зато у них никогда не бывает недорода. Видно, что в эту работу они вкладывают всю свою душу. Они не смотрят на земледелие как на бремя, они действительно любят свои поля и огороды!» — вторит этим выводам писатель Владимир Арсеньев.

Он же продолжает: «Китайские огороды цветут пышно, блещут богатством и разнообразием. Тут можно видеть и картофель, и капусту, и репу, и свеклу, и морковь, кочанный салат, лук, чеснок, фасоль, горох, дыни, тыквы, помидоры, мяту „судзу‟ и множество других пахучих и пряных растений. За огородами тянутся поля, покрытые кукурузой, пшеницею и чумизой. Дальше красуются овес, бобы и высокая конопля; из хлебных полей тёмным пятном выделяется табак и тысячами ярких цветов пестрит маковая плантация».

Сколько китайцев в Приамурье к началу XX века? Этого не знает никто. В 1912 г. Спиридон Меркулов в очерке «Русское дело на Дальнем Востоке» отмечает, что официальные цифры по состоянию на 1910 г. (85 тыс. душ в Амурской и Приморской областях) сильно занижены. «По моим исчислениям, в Амурской и Приморской областях китайцев не менее 325 тысяч душ. Вычислял я так. Взял за 1910 год привоз в край тех продуктов и товаров, которые потребляются исключительно китайцами. Определил среднюю потребность в этих продуктах и товарах для отдельного китайца и разделил на эту сумму общую сумму товаров. Следует добавить, что из этого числа китайцев 95% составляет взрослое мужское население в возрасте от 16 до 45 лет. В то же время русское мужское население в крае (взрослых и детей) не превышает 320 тысяч душ, а взрослого в возрасте от 16 до 45 лет по самым щедрым вычислениям не свыше 200 тысяч душ. Такова картина русского Приамурья», — пишет Меркулов.

5.3. У истоков рисосеяния — как голод в Корее создал новую отрасль сельского хозяйства на Дальнем Востоке

Переселенцы из Кореи (сами себя они называют «каули») появляются в России сразу же после того, как у двух стран возникает общая граница, а солдаты линейных батальонов начинают основывать в Приморье первые военные посты. В Корее к тому моменту у крестьян очень мало земли, большие налоги и, соответственно, вовсю идёт обнищание земледельцев.

Первые корейские семьи развели свои огороды у бухты Посьет, на самой границе, уже в 1863 г. К осени 1864 г., когда первый военный губернатор Приморской области Пётр Казакевич официально разрешает 20 семьям из Кореи поселиться в долине реки Тизинхэ, около Новгородского военного поста обрабатывают пашни и держат скот уже около 60 корейцев.

В 1868-1869 гг. путешественник Николай Пржевальский застаёт в заливе Посьет уже три корейские деревни на 1,8 тыс. жителей. На рубеже 1869 и 1870 гг., после сильного наводнения, неурожая и голода, границу с Россией переходят сразу несколько тысяч корейцев — оценки разнятся от 4,5 тыс. до 7 тыс. По данным Ивана Надарова, к 1870 г. в российские пределы перебежало 8-8,5 тыс. корейцев. В отчёте для императора за 1886-1891 гг. Приамурский генерал-губернатор Андрей Корф указывает, что в Приморской области постоянно проживает 12 тыс. корейцев.

Учитывая столь немалую численность, российские власти, до этого дававшие разрешения на пребывание корейских крестьян на Дальнем Востоке по факту, начинают предпринимать организационные меры. Корф с согласия корейского правительства решает: всех подданных Кореи «хорошего поведения», прибывших в Приамурье до 1884 г., принять в русское подданство, а остальных разделить на две категории: вторую и третью. «Второй предоставить право в продолжении двух лет ликвидировать свое имущество и оставить пределы Приамурского края, переселившись или обратно в Корею или в Маньчжурию; третьей же категории, как не осевшей на земле, разрешить жить в Приамурье лишь при выборке русских билетов», — вспоминает Павел Унтербергер.

По его данным, комиссии, «сортирующие» корейцев, уже начали работать, но в 1983 г. Андрей Корф умирает. На его место назначают Сергея Духовского, который «иначе отнесся ко всему этому делу и исходил из той мысли, что пустынный край желательно скорей заселить хотя бы и жёлтыми, но затем принять меры к скорейшему их обрусению».

В результате корейцы начинают играть заметную роль в колонизации Приамурья. Власти отводят им места для поселения, и так возникают корейские деревни западнее Никольского (будущий город Уссурийск), затем на реке Суйфун, в окрестностях Хабаровки (Осиповка), на реке Сучан (Николаевка) и даже на территориях, занимаемых казаками (Благословенное под Благовещенском).

Переселенцев из Кореи вполне устраивает, что в России можно жить хуторами: от одной крайней фанзы до другой в Синельниковке, заселённой корейцами, 10 вёрст, в Казакевичеве — восемь вёрст. Пашут они особыми китайскими сохами, запряжёнными парой волов, посев производится в грядки — руками или с помощью сеялки, отмечает ботаник Сергей Коржинский, исследовавший в 1891 г. Благословенное, основанное за девять лет до этого. «Все поля старательно пропалываются несколько раз в лето; так что на них почти совершенно отсутствуют какие бы то ни было сорные травы», — пишет Коржинский.

Корейцы не только растят буду, которая для них имеет такое же значение, как для русских пшеница и ярица, но и создают в Приамурье новую отрасль сельского хозяйства, начиная выращивать рис. В 1879 г. в Южно-Уссурийском крае, по данным Надарова, ими засеяно риса на 1,5 тыс. пудов (это на 7 тыс. душ постоянного корейского населения). К 1908 году, по данным автора «Очерков о советских корейцах», только в долине реки Янчихэ (ныне Цукановка), впадающей в залив Посьет, рисом засеяно 40 десятин.

Знаменитый писатель-путешественник Владимир Арсеньев настроен в отношении корейцев скептически. «Что из себя представляют корейцы? Одно земледелие ограничивает ум и притупляет его, а кореец ведёт своё хозяйство именно в такой форме, которая ставит его мышление в весьма ограниченные пределы. Думать не приходится, надо работать по раз навсегда установленным трафаретам. Кореец производит впечатление трудолюбивого, потому что форма его хозяйствования заставляет его работать без передышки. Он целый день с утра до ночи копается в земле», — пишет он в очерке «Китайцы в Уссурийском крае».

Эта земледельческая деятельность не всегда безобидна. Если вначале корейцы «приносили пользу как производители хлеба, то теперь, с увеличением здесь русского элемента, надобность в них уменьшается из года в год; к тому же и способ обработки ими почвы совершенно хищнический: они выпахивают почву до того, что на ней перестаёт родиться даже и трава, после чего они бросают её, переходя на новое место», пишет Иван Надаров.

«В обществе часто слышны голоса, настаивающие на изгнании корейцев из пределов России. А в 1893 г. на Хабаровском съезде, между прочим, было решено не давать им земли для хлебопашества и огородничества. Презрительно относятся к корейцам и китайцы, считая их на самую низшую расу. Между тем, корейцы — самый безобидный народец. Тихие и скромные, трезвые и трудолюбивые, они, мне кажется, далеко не заслуживают такого недружелюбного и презрительного отношения», — считает автор очерка «Люди и нравы Дальнего Востока».

Очередная волна корейской миграции на Дальний Восток пришлась на годы сразу после русско-японской войны 1904-1905 гг., когда Япония установила протекторат над Кореей. По переписи, проведённой в Южно-Уссурийском крае в 1906-1907 гг., здесь 14 тыс. корейцев русских подданных и ещё 26 тыс. иностранных подданных. В 1910 г. в Южно-Уссурийском крае живёт свыше 50 тыс. корейцев в 104 этнических селениях.

Владимир Арсеньев, приводя в своём исследовании «Китайцы в Уссурийском крае» оценку численности корейцев в 55 тыс. человек (1910 г.), отмечает: «На самом деле цифра эта значительно больше, потому что сюда не вошли незарегистрированные корейцы, живущие по верховьям рек в горах и в Зауссурийском крае». По данным Павла Унтербергера, в 1908 году в Приамурском генерал-губернаторстве проживало около 30 тыс. корейцев и 90 тыс. китайцев, являющихся иностранными подданными, из них выбирало билеты, то есть вносило ежегодную пошлину за право проживать в России, в среднем около 60 тысяч человек.

Корейцы на юге Дальнего Востока — это не только земледельцы. Разоряясь, они, если не имеют русского образования, нанимаются батраками к богатым хозяевам, ловят рыбу, идут рабочими на прииски или железную дорогу. «В начале зимы некоторые из корейцев уходят во Владивосток. Здесь они занимаются переноскою тяжестей, чистят сортиры, улицы, дворы. За все эти труды корейцам дают крайне немного: например, за носку вещей, теса и даже бревен (последние носятся вдвоём или вчетвером), хотя бы их требовалось перенести из одного конца города в другой — корейцам платят копеек 5, много-много 10. Переноскою тяжестей они занимаются во всякое время года и во всякую погоду: и в мороз, и в бурю, и в страшный жар, и в дождь, и в пургу. За чистку дворов и проч. корейцы получают копеек 15-20. Как ни скромно содержание корейца, но его заработка едва-едва хватает даже на содержание. Редкий из них приносит деньги домой. Благо еще, что за квартиру земляк его, кореец, берет недорого: по 50 к. в месяц», — пишет автор очерка «Люди и нравы Дальнего Востока».

Он же продолжает: «И в Хабаровске, и во Владивостоке, и в Благовещенске, и в некоторых больших сёлах Уссурийского края я довольно часто встречал корейцев приказчиков, почтово-телеграфных чиновников, сельских учителей, почтальонов, псаломщиков. В особенности много их в Хабаровске в качестве мелких торговцев и приказчиков. Все они воспитывались, большею частью, в церковно-приходских сельских школах Южно-Уссурийского края».

В революцию многие образованные корейцы примкнут к освободительному движению и станут известными большевиками, как комиссар по иностранным делам Хабаровского совета РСДРП(б) Александра Ким-Станкевич.

5.4. Коренные обитатели Приамурья: от Даурии до тазов

Покорение Сибири (см. подробнее Глава 2), а затем и Камчатки (см. Глава 3) сопровождалось многочисленными столкновениями казаков и промышленников с коренными жителями, которые не всегда хотели добровольно начинать платить «белому царю» дань в виде ясака. В Сибири это были тунгусы (эвенки), давшие, по одной из версий, слово для названия самой этой страны, а также потомки тюрков якуты, на Камчатке — коряки и ительмены. Местные жители отличались разной степенью воинственности, но всегда могли встретить непрошеных гостей стрелами и копьями, а в ответ на несправедливые поборы поднимали восстания.

В Приамурье колонизация сначала пошла по сибирскому пути. Казаки, первыми проникшие на Амур, встретили вдоль реки племена дауров и дючеров. Первые жили выше по течению, примерно от Шилки до Зеи, вторые — ниже Зеи и до устья Уссури, а также в долине Сунгари. Дауры выращивали зерно, разводили крупный рогатый скот, птицу и свиней, жили в крепких домах с окнами, затянутыми промасленной бумагой, носили хлопчатобумажные и шёлковые одежды, получаемые в обмен на пушнину из Китая. Дючеры жили попроще, но тоже оседло. Оба народа оказались неспособны сопротивляться захватчикам, вооружённым огнестрельным оружием.

Специалисты спорят, какого происхождения были дючеры, отождествляя их и с гольдами-нанайцами, и с чжурчженями (маньчжурами). Про дауров, сохранившихся как этническая группа до сих пор, доподлинно известно, что они родственны киданям и относятся к группе монголоязычных народностей. Под давлением русских землепроходцев с одной стороны и китайских властей с другой, дауры были вынуждены оставить берега Амура и переселиться южнее. Дючеры растворились в истории почти бесследно, оставив после себя лишь Гродековское городище на территории современной Амурской области.

В Даурии, как называли тогда Приамурье, первопроходцы также сталкивались с кочевниками-солонами, жившими в юртах и похожими по обычаю и быту на бурятов, хотя являвшимися родственниками эвенков — этот народ тоже сохранился в Китае. Незадолго до того, как на Амур пришли первые русские, маньчжуры покорили дауров и солонов, казнив их вождя по имени Дулан Бомбогор в Мукдене. Когда в середине XVII века конфликт на Амуре разгорелся, Цинская империя приказала своим подданным переселиться вглубь страны, чтобы лишить казаков «кормовой базы», с которой можно собирать ясак.

Казаки были вынуждены покинуть Даурию, не справившись с натиском маньчжуров. Ниже по Амуру, начиная примерно от устья Сунгари, остались жить гольды (теперь их называют нанайцами), их родственники натки (ольчи или ульчи) и гиляки (ныне известны как нивхи), а в глубинах Уссурийской тайги — охотники-орочи (удэгейцы). И везде в северном Приамурье, как и в Сибири, можно встретить тунгусов разных родов.

«Инородцы нижнего Амура в то время были еще мало известны маньчжурам. Подвластны они им собственно не были, но, приезжая в Нингуту, приносили маньчжуро-китайскому начальству определённую дань мехами, чтобы через то получить право торговли, как это делали Ольчи и Гиляки в Сан-Сине1. Гольды, живущие вниз от Дондона (ныне Анюй), даже не имели Маньчжурской прически, введённой маньчжурами по всему Китаю, и это служит лучшим доказательством того, что, начиная оттуда, народы Нижне-Амурского Края, подобно тому, как Ольчи, Негидальцы, Гиляки и северные Орочи, не признавали надо собой непосредственной верховной власти Маньчжуро-Китайцев», — пишет первый этнограф Приамурья Леопольд Шренк в своём труде «Об инородцах Амурского края».

Все эти народы вплоть до советских времён жили патриархально-родовым строем. В середине XIX века, когда русские первопроходцы вернулись на Амур с паровыми двигателями и пороховыми ружьями, впечатлить «инородцев», как именовали тогда коренных жителей Приамурья, оказалось несложно.

Геннадий Невельской вспоминает, что в нижнем течении Амура для этого было достаточно соблюдать священные для аборигенов обычаи (например, не выносить из юрты огня и не ложиться на нарты головой к стене) и «строго взыскивать при них с наших людей за каждую причинённую им обиду». Остальное довершали внешние атрибуты: пушки, вооружённый вид команды, церемония подъёма и спуска флага и воскресная молитва. Всё это внушало гилякам страх, уважение и убеждение, что русские пришли к ним защищать их от любого насилия и не вмешиваться в традиционный образ жизни, резюмирует Невельской.

Гиляки занимаются главным образом рыбной ловлей — сетями из крапивы или дикой конопли, — и добычей морского зверя по берегам Сахалина, в низовьях Амура и по берегу материка до Удского края. Основу их рациона составляет рыба во всех видах: сырая, мороженая или вяленая. Земледелие считается грехом: кто начнёт рыть землю и посадит что-нибудь, тот умрёт, а охота имеет подсобное значение — шкуры используются в меновой торговле.

«Гиляки — настоящие ихтиофаги. Весь уклад их жизни приспособлен к рыболовству и только отчасти к охоте на морского зверя. Хотя они живут при устье Амура и на своих дощатых лодках совершают путешествия на Сахалин, но тем не менее боятся моря и плавание их ограничивается Амурским лиманом», — описывает гиляков изданная в 1928 г. брошюра «Быт и характер народностей Дальневосточного края».

«Гольды представляют из себя население вполне оседлое, нрава весьма тихого, честны в расплате и слове и аккуратно платят подати, причём за неимением денег с них подать взыскивается преимущественно рыбным хрящом, добываемым от осетров и калуг, и соболиными шкурками», — пишет в 1881 году войсковой старшина Кузьмицкий.

Казакам гольды продают рыбу, осетриный клей и виноград, а иногда и меха. Сами питаются мясом, добываемым на охоте, преимущественно ловушками, рыбой и будой (род злаков, популярный в те годы в китайцев и корейцев). Спиртное, порох, свинец, ткани, рыболовные снасти и украшения простые гольды получают в долг от своих начальников-нойенов — в данном контексте это китайцы-торговцы, — отдавая взамен пушнину.

«Как только вскроются реки, прибрежный амурский туземец, если голодовка и цинга не свалили его с ног, принимается за ловлю рыбы, которой он должен поймать столько, чтобы можно было прокормить себя, свою семью и всех своих собак. Но вот прошла пора рыболовства, тогда он принимается ковать стрелы для лучков и исправлять своё охотничье снаряжение, а когда замёрзнут реки и глубоким снегом в лесу завалит колодник, рыболов превращается в зверолова. В ту пору всё население, исключая стариков и больных, женщин и детей, на добрые пять месяцев уходит в горы. Здесь в глухой тайге, в маленьких юрточках, они проводят долгие зимние месяцы и занимаются соболеванием», — так описывает гольдов брошюра «Быт и характер народностей Дальневосточного края».

Тунгусы «живут между собою дружно, все хорошие охотники, ружья имеют простые, кремневые», — докладывает войсковой старшина Кузьмицкий. Летом они рыбачат, а зимой охотятся. У русских закупают хлеб, кирпичный чай (чай в твёрдых плитках), красный товар, сахар и буду, а ещё постоянно просят порох и свинец. За доставленные товары отдают шкуры медведей, лисиц, соболей, выдр и рысей.

«Тунгусы на высоте 1 500 метров над уровнем моря сумели создать своеобразную таёжную культуру: они приручили северного оленя, изобрели оригинальные средства передвижения, проложили пути по непролазному древостою, тундрам и гольцам, придумали хитрые способы ловли зверей, изведав их привычки и нравы, установили целесообразные нормы права, учтя требования хозяйственной необходимости и географической среды, сохранили поэтические традиции отцов, усложнив их новыми вымыслами, а в языке своём отложили богатейший запас наблюдений, мысли и опыта», — сообщает брошюра «Быт и характер народностей Дальневосточного края».

Удэгейцы — это настоящая любовь исследователя Владимира Арсеньева, который считает их ни много ни мало «самыми искусными охотниками в мире»: «Лесные люди — страстные охотники и отличные следопыты. Если удэхеец нашёл след соболя, китаец платит ему за шкурку зверька вперёд, как будто этот соболь уже у него в кармане. Если пойманный соболь окажется высокого качества, китаец ему доплачивает, сколько следует. В пути от зоркого глаза удэхейца ничто не скроется. Он знает, какой зверь и когда прошёл, молодой или старый. Оставленный бивак он осматривает с особым вниманием и точно определяет, кто ночевал, сколько людей, какой национальности, чем они занимаются и куда направились». Это фрагмент из брошюры «Лесные люди удэхейцы», изданной во Владивостоке в 1926 г.

Во второй половине XIX века, когда на юг Дальнего Востока начинают проникать китайцы, от их смешанных браков с местным населением складывается новая народность «окитаенных удэгейцев», которая имела название на китайской языке «да-цзы», что в русском превратилось в «тазы». Это полукровки, говорящие на северном диалекте китайского, хотя «окитаены» они в разной степени: в одних местностях они «ни слова не понимают по-удэхейски», в других «многие знают одиночные удэхейские слова».

Тазы живут в тайге в постоянных жилищах («фанзы») и занимаются охотой, рыболовством и огородничеством, а также тем, что сейчас назвали бы сбором дикороссов: поиском женьшеня и древесных грибов, заготовкой морской капусты и ловлей гребешка. Фактически это те же занятия, которыми прославились китайские отходники-манзы, только тазы живут на территории России постоянно. Тазов мы часто встречаем на страницах произведений Владимира Арсеньева, посвящённых уссурийской тайге. «Теперь почти невозможно отличить „таза‟ от китайца ни по языку, ни по религии, ни по одежде. Они совершенно утратили свой орочский облик», — пишет Владимир Арсеньев в исследовании «Китайцы в Уссурийском крае».

Арсеньев, кстати, во время многочисленных экспедиций в тайгу сделал первую классификацию народностей, проживающих на территории нынешнего Уссурийского края, разграничив удэгейцев, китайцев и тазов. Впоследствии, когда после обострения отношений СССР и Китая во второй половине 1930-х годов с территории нашей страны начали высылать китайцев, это спасло некоторых тазов от принудительной депортации.

В целом же ко временам экспедиций Владимира Арсеньева коренные народы вытесняются с привычных мест обитания — из-за наплыва русских переселенцев. «В Уссурийском крае в миниатюре произошло то, что и в Европе в Средние века во время „великого переселения народов‟. Русские потеснили китайцев и корейцев, китайцы частью отодвинулись вверх по реках, частью ушли в Маньчжурию, корейцы тоже начали переходить в северные районы, вместе те и другие потеснили инородцев, и эти последние ещё дальше ушли в горы», — пишет Арсеньев.

Там, в горах, инородцы «жить не могут, и вымирание их произойдёт скорее, чем это можно предположить», — предрекает он. «Причин вымирания инородцев много. Одна из главных — болезни, которые занесли к ним русские и которым они чрезвычайно подвержены. Особенно сильно свирепствует среди них оспа. От оспы они вымирают страшно быстро… Другими причинами будут психически подавленное состояние духа и прогрессивное обеднение стародавних звериных и рыбных промыслов. Потребности к жизни возросли, и реки и тайга стали давать меньше», — пишет Арсеньев, а его наблюдениям вполне можно доверять.

Далее: Глава 6. Промышляя, добывая, отбывая