Глава 8.
Через тайгу — к морю

• Глава 8

8.1. Бухта, полюбившаяся многим: как появился Владивосток и почему земли вокруг него долго остаются пустыней

Владивосток, безусловно, самый известный населённый пункт Дальнего Востока. Выгодное расположение бухты подметили ещё китайские торговцы в те времена, когда называли её Хай-шэнь-вэй («место, где живут трепанги», сокращённо «Вэй-цзы»). В 1855 г. офицеры британского фрегата «Винчестер» заглянули сюда в самом конце поисков русской эскадры, которую они хотели уничтожить в ходе Крымской войны. Будущему острову Русскому, заночевав возле него, британские моряки дали имя Терминейшн, то есть «завершение», а лежащей напротив бухте — имя Порт Мэй в честь капитана Фрэнсиса Мэя.

Всего несколько лет спустя, в 1859-м, к этим же берегам подойдёт генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьёв-Амурский. Восхищённый видом, он прикажет водрузить на сопке русский флаг, даст бухте новое название — Золотой Рог, — и прикажет основать здесь военный пост. Приказ исполнит в 1860 г. команда парусника «Маньчжур» под командованием прапорщика Комарова. В 1868 г. город соединён телеграфом с Хабаровкой, в 1870-м здесь учреждено уездное казначейство. В 1871 г. сюда переводят из Николаевска военный порт и главную базу Сибирской флотилии.

В 1880-м здесь появляется управление главного командира портов России в Восточном океане и образовано отдельное Владивостокское военное губернаторство, просуществовавшее восемь лет. После этого город становится уездным центром Приморской области, в чьи границы включены, помимо нынешнего Приморья, также современные Чукотка, Камчатка, Сахалин и Хабаровский край.

Николай Крюков в очерке «Промышленность и торговля Приамурского края» называет две причины стремительного подъёма Владивостока: перевод сюда управления главного порта, что сделало город «центром военной жизни и местопребыванием множества моряков», и открытие в 1880-м регулярного движения судов Добровольного флота из Одессы, что «связало Владивосток с центром России и настолько быстрым и правильным сообщением, что он сделался ближе к Москве, чем города центральной Сибири».

Всё это не может не отразиться на численности населения. В 1881 г. во Владивостоке проживает 7,8 тыс. душ, 55% из них составляют войска с семьями, а 25% — иностранцы. В 1884-м в городе уже 10 тыс. жителей, в 1886-м — 12 тыс., сообщает в «Историческом очерке развития приамурской торговли» Адольф Даттан. Но быстрый рост города не приводит к росту населения округи.

«В то время, как Владивосток развивался, территория, лежащая позади него — Южно-Уссурийский край, — оставалась пустынею, и в неё начало вливаться китайское население из быстро заселяющейся Маньчжурии. Такого положения невозможно было терпеть и потому, за отсутствием желающих переселяться в названный край за собственный счёт, правительство в 1883 г. приступило к его заселению крестьянами Европейской России за счёт казны», — излагает ситуацию «Краткий очерк Приамурского края», изданный по приказу генерал-губернатора Андрея Корфа в 1892 г. (подробнее см. Глава 4).

«Единственное неудобство нового порта состояло в том, что он замерзал в течении 2-4 зимних месяцев. Несмотря на это неудобство, из всех гаваней, какие до сих пор имела Россия, Владивосток был одной из лучших, — пишет Николай Крюков в своём очерке сельского хозяйства региона, изданном в 1890-х. — Но как самый порт, так и тяготеющая нему местность Южно-Уссурийского края были оторваны от России огромным и притом редко населённым пространством; рассчитывать на то, чтобы Сибирские и Амурские пустыни скоро заселились и восстановилось таким образом непрерывное сообщение и тесная связь залива Петра Великого с Европейской Россией, — никак нельзя: эта мечта может осуществиться только в весьма отдаленном будущем».

К началу XX века Владивосток — конечный пункт Уссурийской железной дороги, соединившей его с Хабаровском, и Китайско-Восточной железной дороги, по которой можно добраться через Маньчжурию до Москвы и Петербурга. Это «военный центр. Его порт отлично вооружён, особенно после японско-китайской войны. В военном отношении Владивосток для всей восточной Сибири имеет почти такое же значение, как Константинополь — для Турции, почему этот порт иногда называют „Сибирским Константинополем“, — отмечает сборник «По Дальнему Востоку» 1905 г. Кроме того, хотя административный центр Приамурского генерал-губернаторства находится в Хабаровске, крупнейшим населённым пунктом Приамурья остаётся Владивосток.

В 1900 г. во Владивостоке живёт 38 тыс. человек, причём «значительную часть населения» составляют войсковые части и иностранцы: китайцы, корейцы и японцы. «Китайцы являются в качестве торговцев, подрядчиков, чернорабочих, мастеровых, ломовых извозчиков, шлюпочников и промышленников, крупных и мелких, — сообщает справочник 1902 года. — Корейцы главным образом чернорабочие, носильщики, шлюпочники и изредка мелкие промышленники и подрядчики. Японцы — торговцы, мастеровые, мелкие промышленники и подрядчики. Значительное количество проституток — японки».

Русские жители города — «главным образом чиновники, служащие разнообразных учреждений, как казённых, так и частных, торговцы, мастеровые, подрядчики, промышленники, извозчики (легковые) и домохозяева». «Многие из владивостокских мещан — земле- и домовладельцы в городе и имеют главный доход с квартир», — отмечает справочник 1902 года.

«Развитие Владивостока обусловливалось экстренными общегосударственными мероприятиями. Во-первых, здесь устраивалась первоклассная крепость, тратились миллионы рублей на возведение фортов, постройку казарм; во-вторых, здесь расположены военно-морские учреждения — обширные мастерские, док, часто стояли на отдыхе суда тихоокеанской эскадры; в-третьих, в последние годы ввозились массы грузов для постройки Уссурийской и Маньчжурской железных дорог. Сообразно с этим, на заднем плане стоят здесь интересы торговли, промышленности, вообще плоды мирного прогресса и культурной жизни», — пишет в 1904 г. исследователь Сибири Пётр Головачёв.

Но так ли он прав насчёт торговли?

8.2. Город порто-франко или страшного дефицита? Как можно сочетать беспошлинный ввоз и отсутствие элементарных запасов

В 1862 году для Владивостока устанавливается режим беспошлинного ввоза иностранных товаров (так называемый porto franco) по примеру Одессы, где такие льготы были введены ещё в начале XIX века и действовали до 1859 г. Справедливости ради, на Дальнем Востоке впервые порто-франко появился на Камчатке, куда указом Сената разрешили в 1828-1838 годах беспошлинно ввозить иностранные товары, кроме чая и крепкого спиртного, и вывозить оттуда любые российские товары, кроме монет и ассигнаций. Однако о порто-франко во Владивостоке сейчас помнят лучше, поскольку с 2015 года там установлен режим под названием «свободный порт» (к беспошлинному ввозу товаров он, впрочем, отношения практически не имеет).

Незаселённые пространства Приамурья нуждались в притоке не только людей, но и товаров, поэтому власти разрешают свободно торговать здесь иностранным подданным ещё до фактического присоединения территорий. Без взимания пошлин в 1856-1857 гг. разрешают торговать на устье Амура, а с 1860 года — во всех портах Приморской области Восточной Сибири «для упрочения поселений по Уссури, для большего обеспечения потребностей жителей Охотска и Петропавловска». Так что в 1862 году режим порто-франко устанавливается не только во Владивостоке, но и в портах Дуэ, Косунае, Де-Кастри, гаванях Св. Ольги и Новгородской. До начала XX века таможенная граница России фактически проходит по Байкалу.

Пока во Владивостоке живут считанные сотни, а затем тысячи жителей, порто-франко не сильно помогает им в налаживании жизни. Так, ещё в начале 1880-х вся торговля в городе находится в руках немцев (знаменитый торговый дом «Кунста и Альберса»), «так как у них больше капитала, а главное, есть кредит за границей», сообщает приехавшему на службу во Владивосток секретарём в Переселенческое управление Михаилу Гребенщикову приказчик-бурят. «Наживу даёт, — продолжает он, — не розничная продажа, а оптовая и подряды. Владивостокский покупатель любит забирать в долг. Выслужит он пятилетие, получит подъёмные и прогоны и расплачивается». (Служащим на Дальнем Востоке в те годы платили единовременное вознаграждение ¼ или ½ годового оклада и полторы стоимости проезда до того места, откуда они приехали, по истечении 5-летнего срока службы.)

При этом оптовых складов в городе нет, поэтому к весне случается, что какой-то товар отсутствует вовсе: «В феврале 1885 года во всём городе не оказалось простого мыла, и прачки стирали бельё душистым. Осенью 1884 года сгорел склад сахару фирмы „Альберс и Ко“. Город пришёл в ужас, так как все думали, что цена на сахар возрастёт вдвое. В ту же осень на рейде долго стоял фрегат „Минин“ и истребил в городе всё немецкое пиво».

Ситуация, правда, начинает меняться: в Южно-Уссурийский край идёт наплыв переселенцев, открывается регулярное морское сообщение с Одессой и железнодорожное сообщение сначала с Хабаровском, а затем и со столицей. На самой окраине Российской империи образуется территория, почти не знающая отечественных товаров — ведь из прилегающих стран Тихоокеанского региона их привезти и проще, и дешевле. «Ни для кого, полагаю, не тайна, — пишет в 1907 г. один из русских офицеров, служивший при военном губернаторе Приморской области, — что благодаря протекторату Штатов даже во Владивостоке винчестер, швейная машина, граммофон и всякая вообще американская вещь стоит втрое дешевле, чем в Америке».

При этом власти постепенно снимают режим беспошлинной торговли с некоторых видов товаров, например, вводят пошлины на табак, спички и сахар. Но по-настоящему «убивает» порто-франко в Приамурье лишь начало функционирования Сибирской железной дороги, а точнее, её маньчжурской ветки, тогда известной как Восточная Китайская дорога, а позднее — как КВЖД. «В первое время по присоединении к России Приамурский край, лишенный всякого общения с остальной Россией при отсутствии путей сообщения, естественно, был на положении вольной колонии, так как необходимо было облегчить местным жителям снабжение всеми необходимыми предметами потребления. Но с постройкой Сибирской железной дороги условия эти совершенно изменились: стал возможен подвоз товаров сухим путем, и, таким образом, уединенная прежде окраина вошла в экономическое общение с остальной империей», — аргументирует министр финансов страны Сергей Витте.

В 1900 году режим беспошлинной торговли снят во всем Приамурском генерал-губернаторстве, хотя его временно восстанавливают в период русско-японской войны для обеспечения снабжения войск (1904-1909 гг.). За восстановление порто-франко яростно выступает первый депутат Государственной думы от Приморской области Андрей Шило: «Возвышение цен при таможне заставляет нас покупать негодный российский топор и пилу, бросая чудные американские инструменты, ухудшая успехи своей борьбы с амурской тайгой. Мы покупали и при порто-франко московскую мануфактуру, так как она прочнее иностранной, но по закрытии порто-франко цены на русские ситцы высоко взбиваются в гору — мы сокращаем покупки».

«Убийца» беспошлинной торговли в Приамурье — Восточная Китайская дорога, которая окажется, против чаяний властей, не только очень дорогой в постройке, но и чудовищно убыточной. «Когда стала выясняться естественная бездоходность дороги, решили поднять её доходность совершенно искусственными мерами — обычным в России путём запрещений с одной стороны и усиленным покровительством с другой. Этими мерами оказались: понижение фрахтов и пошлины с чая при движении его по железной дороге, закрытие porto-franco для Приамурья во Владивостоке, сооружение города Дальнего и открытие в нём porto-franco», — пишет в 1904 г. знаток сибирской истории Пётр Головачёв.

Для Владивостока последствия окажутся не очень приятными: учреждённая в порту таможня «в 1902 г. дала 1 миллион дохода при 650 тысячах рублей расхода на своё содержание». Чтобы пресечь контрабанду по сухопутной границе, нужно выделить на таможенные учреждения только на юге Дальнего Востока ещё до 3,5 млн рублей в год, «таким образом, таможенный надзор должен вместо всякого дохода приносить ежегодный убыток в несколько миллионов», наполнен скепсисом Головачёв.

Вскоре, впрочем, выяснится, что не всё так мрачно. Отмена беспошлинной торговли, безусловно, неприятна для населения, но самому порту Владивостока это как будто и не мешает — грузооборот продолжает расти. В 1883 году в порт ввезено 47,5 тыс. тонн грузов, в 1908-м — ввезено 294 тыс. тонн и вывезено 111 тыс. тонн, в 1912-м — ввезено 819 тыс. тонн и вывезено 450 тыс. тонн (данные по книге Василия Денисова «Россия на Дальнем Востоке» 1913 года издания). В 1913 году ввезено 513 тыс. тонн и вывезено 956 тыс. тонн — за 20 лет импорт товаров через Владивосток вырос в 10 раз.

Вместе с тем, по оценкам современников, успехи развития Владивостокского порта не идут в сравнение с успехами, например, ближайшего порта Даляньвань (в 1898-1905 гг., когда Россия арендовала у Китая Ляодунский полуостров, был известен как Дальний, а после того, как Квантунская область досталась выигравшей русско-японскую войну Японии — как Дайрен). «Если принять во внимание, во-первых, самое положение Владивостока, являющегося соединительным звеном двух океанов, Атлантического и Тихого, благоприятную местную обстановку с точки зрения порта, а во-вторых, мощь производительных сил Дальнего Востока, пока ещё остающихся в стадии возможностей, то приведённый оборот порта представляется крайне незначительным», — отмечает Василий Денисов в 1913 году.

А вскоре Первая мировая война, заблокировав все русские порты в Европе, сделала Владивосток единственным открытым для внешней торговли портом России. В 1914 году грузооборот порта — 825 тыс. тонн, в 1916-м — 2,05 млн тонн. Но затем придут революция, Гражданская война и интервенция.

8.3. Тёмная сторона Владивостока: Миллионка, опий, хунхузы и каторжники

В первые годы существования Владивостока манзы, или отходники-китайцы, заселяют Семёновский покос — теперь это Спортивная набережная. Постепенно вокруг их жилищ возникает рынок, а позже и целый «город в городе» — квартал под названием «Миллионка». Своё название он получил от якобы «миллиона» китайцев, живущих в пределах этого аналога Чайна-тауна, хотя население квартала составляют бедняки и подозрительных личности всех наций.

Это была территория преступности, лёгких и запретных развлечений, спекуляций, дешёвых товаров-подделок и совершенного бессилия полиции. Здесь располагаются ночлежки, притоны, харчевни и лавки, причём дома принадлежат очень разным владельцам, сдающим их в аренду. Разберутся с Миллионкой лишь при советской власти, депортировав её обитателей на родину в 1936-1938 гг.

На рубеже XIX и XX веков китайцы — и содержатели, и главные посетители игорных домов и опиекурилен Миллионки. Первый эвенкийский писатель Гамалилла Гантимуров, издавший под псевдонимом Г.Т. Муров два тома путевых заметок «Люди и нравы Дальнего Востока», так описывает типичный владивостокский игорный притон, обычно размещающийся в домишке или фанзе: «При входе вас охватывает такое зловоние, что вы принуждены зажимать и нос, и рот. В комнатке, весьма низкой, грязной и наполненной китайцами, — полумрак… Играющих несколько пар. Одни сидят за столиками, другие — на лавках. Кругом тех и других зрители, тоже китайцы. Играющих время от времени обносят сули [«Сули» — это корейский вариант названия популярного на севере Китая крепкого напитка, близкого к водке. В те годы на Дальнем Востоке он также известен как «ханшин» (см. подробнее Глава 6).] в маленьких чашечках (немного больше напёрстка)».

«Китайцы страстные игроки, — подтверждает Владимир Арсеньев в „Китайцах в Уссурийском крае“. — Во время игры самый тихий, скромный и выдержанный китаец горячится до последней крайности и теряет самообладание. Ставки у них доходят до нескольких тысяч рублей и нередки случаи, когда они проигрывают не только все свое имущество, но и собственную свободу и тогда переходят в разряд рабов. В городах, урочищах и вообще во всех больших китайских селениях есть специальные игорные дома. Здесь играют в карты, банковку, тайком продают ханшин и курят опий». Хозяин такого дома участия в игре не принимает, только выдаёт игрокам и обменивает назад на деньги палочки — вместо нынешних фишек в казино. За это он получает 10% с каждого выигрыша.

«Азартные игры и китайские игорные дома в прежние годы были прекрасным доходом для полиции. Обыкновенно они облагались данью и могли после уплаты процветать самым чудесным образом, — пишет живший во Владивостоке во второй половине 1880-х Михаил Гребенщиков. — Времена изменились, азартные игры подверглись гонению. Но китайцы необыкновенно ловко умеют в этих случаях укрываться от зоркого ока полиции, которая слишком малочисленна и неумела».

Самая популярная игра того времени среди китайцев — это «банковка» (игорные дома называются так же). В ней участвуют четверо, делая ставки на специальную скатерть, разделённую диагоналями на четыре поля. Затем на стол ставится сама «банковка» — медная баночка с четырьмя делениями для пластинок. Тот, на чьей стороне оказывается белая пластинка, выигрывает все ставки. Просто? Даже примитивно, но эта игра у азартных китайцев приводит к настоящей зависимости.

Дома для курения опия выглядят ещё менее привлекательно, сообщает Гантимуров: «Здесь не бывает так многолюдно, как в игорных домах, но вас поражает здесь та же чрезвычайно специфическая атмосфера. Не говоря уже о зловонии гниющих отбросов и человеческих выделений, вас охватывает и одуряющий дым опиума, и запах испарений от потеющих грязных китайцев, и спертый, удушливо-жаркий воздух притона. Заведение помещается в двух комнатах. В первой — две простые лавки, а во второй, смежной, — три дивана. На полу циновки, по стенам несколько китайских картин. Окна завешены грязными тряпицами. На диванах и по лавкам неподвижно дремлют курильщики-китайцы. На угловом столике чикают часы-будильник...»

Об этом помнят немногие, но военный губернатор Приморской области Василий Флуг (1905-1909 гг.) и начальник городского полицейского управления Владивостока Генрих Лединг (1905-1914 гг.) делают попытку легализовать опиекурильни и игорные дома — при условии уплаты их владельцами сборов в казну. Ходатайство подаёт в 1907 г. полицмейстер, а военный губернатор, его старый сослуживец, поддерживает: «Остаётся одно — дать китайцам возможность иметь опиум и азартные игры, пусть обнищают и отравляют себе подобных, лишь бы российские подданные не участвовали», — пишет Флуг в 1909 г. генерал-губернатору Павлу Унтербергеру.

Фигура подполковника Лединга так и осталась «тёмной лошадкой» в истории Приамурья. Бывший полицмейстер Порт-Артура, этого «второго Гонконга», заступивший на этот пост в 1898 г. и покинувший его в 1903-м, обладатель многочисленных наград за участие в стычках в русско-японскую войну, в 1909 г. он вместе с несколькими подчинёнными попадает под следствие — свидетели-китайцы утверждают, что полицейские, в том числе Лединг лично, собирают дань с «банковок».

В 1910 г., уже после отъезда Флуга из Владивостока, обвиняемые предстают перед судом. В ходе процесса выясняется: поборы организовал помощник Лединга Петров, а курировал деятельность адъютант военного губернатора Ермолаев, сам метивший на место полицмейстера. Суд оправдал полицмейстера и некоторых из его подчинённых, Петрову и его подельнику-приставу дали 1,5 года арестантских работ, а Ермолаев вышел сухим из воды. В 1914-м полицмейстер покидает Владивосток, чтобы уйти на фронт.

Другая сторона криминального мира Приамурья — китайские бродяги-разбойники «хунхузы», о которых Арсеньев пишет: «Хунхузы в Уссурийском крае — обычное явление. Неся с собою смерть и ужас, шайки их бродят повсюду, нападая то на русские, то на китайские поселения». Выдать их русским властям китайское население не смеет, поэтому что за это последует жестокая месть. «Вот почему даже в таких городах, как Харбин, Никольск-Уссурийский, Владивосток и Хабаровск, всегда есть хунхузы», — пишет Арсеньев.

Цель хунхузов — прежде всего их соплеменники, китайские купцы и китайские лавки. Они неистребимы, пока в дебрях тайги стоят зверовые фанзы. «Половину года китаец охотничает, соболюет в тайге, в другое время он работает на пашне, если соболевание не было добычливым, или ничего не делает, если ему удалось хорошо поохотиться и добыть много пушнины. Тогда бродит он из одного посёлка в другой, курит опиум и предаётся азартным играм. От китайца-охотника и соболёвщика до хунхуза — один шаг. Сегодня он зверолов, завтра — разбойник!» — считает Арсеньев.

В июне 1900 г., в период, когда Китай сотрясает «боксёрское» восстание, а китайские повстанцы начинают обстреливать через Амур город Благовещенск (см. подробнее Глава 5), во Владивостоке объявляется мобилизация и военное положение, напоминает «Справочная книга»: «Всё это внесло громадную смуту в жизнь города в виду ухода значительного количества служащих разных казенных и частных учреждений на действительную службу, а также бегства в самое горячее рабочее время нескольких тысяч китайцев в Китай. В городе опасались даже нападения китайцев».

Но крупный портовый город, конечно же, полон не только криминальных иностранцев. Грабители во Владивостоке — это ещё и русские, анализирует Михаил Гребенщиков. Во-первых, это сахалинские каторжане, сосланные сюда на поселение. Во-вторых, отставные нижние чины, которым после выхода в запас платят пособие в размере 100 рублей, если они согласятся остаться жить в Приамурском крае. Прокутив пособие, им «не остаётся ничего другого, как выходить в потёмочках на грабёж».

А вот наблюдение с другого края Дальнего Востока, от исследователя-ботаника Владимира Комарова, побывавшего с экспедицией на Камчатке в 1908-1909 гг. «Жители камчатских деревень, — пишет он, — очень напуганы пришельцами из Владивостока, между которыми встречаются бывшие каторжники или бывшие солдаты из маньчжурской пограничной стражи, позволяющие себе по отношению к хозяевам страны различные грабительские или шантажные выходки».

Лето и осень 1891 г. «оказались крайне беспокойными для жителей города», свидетельствует автор «Справочной книги города Владивостока» Матвеев: «Причиною этому были каторжники, работавшие на железной дороге и убегавшие в значительном количестве. Было несколько случаев крупных зверств и множество краж. Между прочим, был убит мичман с французского судна г. Руселло. Эта тирания каторжников закончилась тем, что трое главных из них (Гунько, Орлов и Дроздовский) были по приговору военного суда повешены. Осенью этого же года поселенец Поляков устроил искусный подкоп под кладовую казначейства и выкрал оттуда 300 с лишком тысяч рублей, но был пойман в следующем году».

Лейтенант Руссело, как выяснило следствие, пал жертвой двух гимназистов, попросивших у него вечером денег на Адмиралтейской пристани — до катера на свой корабль он не дошёл буквально несколько шагов. Дело Полякова стало самым громким в дореволюционном Владивостоке. Украденные им через подкоп 360 тысяч рублей сотенными ассигнациями составляли несколько бюджетов города и предназначались на развитие всей Приморской области. Бывшего каторжника поймали лишь в 1892 г., деньги в ассигнациях нашли в двух банках под выгребной ямой.

8.4. «Амурец»: особый типаж обитателя края земли

В 1880-х годах общество Владивостока на 9/10 состоит из выходцев из европейской России, главным образом из Петербурга и Кронштадта. Эти люди быстро «обамуриваются», пишет Михаил Гребенщиков. Прибывший «на Амур» (а здесь следует помнить, что под Амурским краем в те годы понимается огромное пространство от Байкала до Камчатки), если он молод и без семьи, от скуки неизбежно погружается в карточную игру и кутежи. Да, есть театр, есть даже общество изучения края, но эти виды интеллектуального досуга не в большом почёте.

«Кутят иногда целую неделю с утра до ночи, кутят истинно героически. Приедет человек непьющий, пройдёт года два и, глядишь, он уже спился окончательно. В семейные дома попасть трудно, сидеть дома, как медведь в берлоге, способен не каждый. Ну, и идёт человек в холостую компанию, в трактир, в кондитерскую…», — рисует Гребенщиков быт рядового «амурца», офицера или мелкого служащего, приехавшего в регион на стандартные пять лет. И добавляет: «С Амура ещё недавно только немногие уезжали, не потеряв облика человеческого».

Гражданские чиновники невысоких рангов, которых в Приамурском генерал-губернаторстве несколько тысяч, живут от жалования до жалования, беря в кредит у торговца и еду, и одежду. «Получив его, чиновник рассчитается с торговцем, с хозяином своей квартиры, с водоносом (китайцем), с мясником и с приятелями, которым он проиграл в карты в течение месяца, — и его бумажник пуст», — рассказывают изданные в 1901 г. очерки «Люди и нравы Дальнего Востока».

Втянувшись «в обычное чиновническое времяпрепровождение — в рюмочку и в деятельность за зелёным столом», амурский чиновник становится хроническим алкоголиком и картёжником, а если не пьёт, то зарабатывает чахотку или геморрой, продолжают «Люди и нравы». После 10 лет службы власти дают «амурцу» пожизненную пенсию в размере половины годового оклада — это рублей 300 или 250 год. Но хронические заболевания и долги, приобретаемые за годы службы в Приамурье, не позволяют такому отставнику жить хоть сколь-либо сносно.

Совсем другое дело — это «амурские» начальники. «В „амурском“ деятеле, если он покрупнее, никогда нет ничего дикого и грубого, разве иногда заметна некоторая неряшливость. Напротив, он всегда очень вежлив и деликатен, всегда мягко стелет, хотя потом бывает и жёстко спать. Он никогда не бывает пьяницей, большой любитель чтения газет, хотя и страшный ненавистник корреспондентов. „Амурский‟ деятель, сверх того, мастер говорить, и при том говорить о чём угодно, неудержимо фантазируя. По мановению волшебного жезла в его разговорах край превращается во всемирную житницу, гавани Посьет и Ольга начинают оспаривать значение Кронштадта, возникают рисовые и сахарные плантации, всевозможные фабрики и заводы — конечно, при условии, что его, деятеля, проекты будут приняты».

В «Кратком очерке Приамурского края», составленном по приказу тогдашнего Приамурского генерал-губернатора Андрея Корфа, констатируется: «Дороговизна жизни в крае, суровый климат на многих из приезжих в Приамурский край отзываются весьма разрушительно». Сноска гласит: «Одновременно с генерал-губернатором бароном Корфом прибыло шесть генералов; из них в течение 5 ½ лет умерло 4, разбит параличом 1».

«Если сравнительно большие оклады содержания, присвоенные разным должностям в генерал-губернаторстве, иногда и привлекают в него благонадёжных и деятельных чиновников, то эти чиновники, осмотревшись, тотчас рвутся обратно из края. При таких обстоятельствах, помимо затруднения, встречаемого администрацией в замещении должностей, возникает ещё то весьма серьёзное неудобство, что край не закрепляет за собою образованных людей. В настоящее время образованных людей, которые крепко осели в крае, почти так же мало, как мало их было вскоре после присоединения Приамурья к России», — мрачно констатирует очерк, выпущенный в 1892 г.

Во времена прибытия Арсеньева во Владивосток (1900 г.) люди и нравы на далёкой окраине не изменились. «Воинские части города представляли собой колонистов. Они сами строили себе казармы, устраивали огороды, рубили дрова, ловили рыбу и пр. Подрядчики, снабжавшие батальоны продовольствием и топливом, появились позже, — гласят воспоминания Арсеньева, записанные Фёдором Аристовым. — Как сухопутные, так и морские военные чины проводили жизнь праздно... Вино, и картежная игра процветали. Это объяснялось отдалённостью Уссурийского края и изолированностью его от культурных центров России. Журналы и газеты приходили не все... терялись в дороге...»

8.5. Дальневосточное захолустье: земля временщиков и рвачей или стратегический резерв страны?

Русский классик Антон Чехов, между прочим, побывал не только на Сахалине, где заполненные его рукой тысячи статистических карточек каторжан дали богатейший материал для будущей книги «Остров Сахалин». Вояж писателя на восток прошёл по пути землепроходцев: от Тюмени до Иркутска и Сретенска, затем вниз по Амуру до Николаевска и через Татарский пролив.

В кармане Чехова лежало удостоверение корреспондента «Нового мира» (в публикациях издание называло его «известным нашим беллетристом»), издатель газеты Алексей Суворин был его другом. Свежие впечатления Чехова о Дальнем Востоке сохранились в письмах к Суворину.

Вот воспоминание об Амуре: «Люди на Амуре оригинальные, жизнь интересная, не похожа на нашу. Только и разговора, что о золоте. Золото, золото, и больше ничего… Я в Амур влюблён, охотно бы пожил на нём года два. И красиво, и просторно, и свободно, и тепло. Швейцария и Франция никогда не знали такой свободы. Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России…».

А вот — о Владивостоке: «Был я во Владивостоке. О Приморской области и вообще о нашем восточном побережье с его флотами, задачами и тихоокеанскими мечтаниями скажу только одно: вопиющая бедность! Бедность, невежество и ничтожество, могущие довести до отчаяния. Один честный человек на 99 воров, оскверняющих русское имя».

Интересно, что спустя 14 лет, в 1904 году, писатель вспоминал о Владивостоке и Дальнем Востоке уже с большей теплотой: «Когда я был во Владивостоке, то погода была чудесная, теплая, несмотря на октябрь, по бухте ходил настоящий кит и плескал хвостищем. Впечатление, одним словом, осталось роскошное — быть может оттого, что я возвращался на родину. Когда кончится война, Вы начнете разъезжать по окрестностям; побываете в Хабаровске, на Амуре, на Сахалине, по побережью, увидите тьму нового, неизведанного, что потом будете помнить до конца дней, натерпитесь и насладитесь и не заметите, как промелькнут эти страшные три года. Во Владивостоке живется не скучно, по-европейски... Если Вы охотник, то сколько разговоров про охоту на тигров! А какая вкусная рыба! Устрицы по всему побережью крупные, вкусные».

Но для чего Россия вообще держит население на 2,2 млн квадратных вёрст Приамурья, Камчатки, Чукотки и Сахалина? Не ради же устриц и охоты на тигров? Русское общество, которому о Сахалине и его каторге стало широко известно благодаря Чехову, а о Владивостоке и Харбине — благодаря бесчисленным фронтовым корреспондентам русско-японской войны, задаётся этим вопросом ещё до поражения России от Японии.

Пётр Головачёв в книге «Россия на Дальнем Востоке», опубликованной в год начала войны, сопоставляет данные исследований «О географическом распределении государственных расходов в России» и «Что дал Амур России» и приходит к следующим неприятным выводам. С 1860 по 1900 гг. на Амурскую область из регионального бюджета было потрачено больше, чем получено в бюджет, 32,7 млн рублей, на Приморскую область — 231,5 млн рублей. Суммарный дефицит — 264 млн рублей. Общие расходы на Приамурье за сорок лет с учётом трат на армию и флот Головачёв оценивает в 304 миллиона рублей.

«Наглядное представление о цифре 304 миллиона рублей дала бы дорога от Николаевска на Амуре до Петербурга в виде непрерывной ленты из пятирублевых бумажек, причём осталось бы еще 4 миллиона рублей», — сообщает Головачёв. (Известный приморский предприниматель Спиридон Меркулов в 1912 г. в докладе другу детства Николая Второго великому князю Александру Михайловичу оценит дефицит затрат на Приамурье в 900 миллионов рублей, а с учётом проектов в Маньчжурии и потерь от русско-японской войны — в 2,5 миллиарда рублей.)

«Причина этих огромных дефицитов — страх утраты Приамурья: растут укрепления, вооружения, контингент войск, флот, особенно с 1884 г., когда основывается Приамурское генерал-губернаторство. В 1895 г., после японско-китайской войны, этот страх усиливается убеждением, что Китай „дряхл“ , что скоро последует его разделение, что Тихий океан —Средиземное море будущего, и что поэтому России необходимо иметь подле Китая и на Великом океане прочную базу», — пишет Головачёв.

«Даже за исключением всех прежних затрат окраина в ближайшее время будет обходиться нам в 60 миллионов руб. ежегодно. Как колоссально должен развиться край для того, чтобы возвращать хотя бы со временем такой расход. 800-тысячное население Приамурья уплачивает государству налогов около 18 миллионов. Оно должно, — при том же масштабе, — учетвериться, чтобы давать казне сверх этих 18 миллионов ещё 60. Чтобы вместить 3 миллиона людей, страна должна разрабатываться и энергично, и рационально. Где же надежда на это, если Дальний Восток — только арена хищнических набегов, если люди приезжают сюда лишь с желанием отсюда уехать и здесь живут, уповая, что не вечно здесь будут жить?» — задаётся вопросом корреспондент «Русских ведомостей» Леонид Юровский, побывавший на Дальнем Востоке в 1910-х.

Приамурье, рассуждает далее он, не земледельческая колония, поскольку, выращивая 30 миллионов пудов хлеба, вынуждена закупать ещё 10 миллионов для своих нужд в Маньчжурии. Это и не промышленная колония, и хотя 30% русского населения живёт в городах, развитие обрабатывающей промышленности ничтожно. Это также и не горнопромышленная колония, так как добываемые ежегодно в среднем 550 пудов золота стоят всего лишь 10 миллионов рублей.

«Главный источник существования Приамурья не в земледелии, не в золотопромышленности, не в фабриках и заводах и не в рыболовстве, а в тех миллионах, которые затрачивает здесь государство из года в год. Имея население не бездарное, не ленивое, не лишенное и предприимчивости, имея и природные богатства, Приамурье осталось однако до сих пор краем, совершенно беспомощным в хозяйственном отношении, живущим за счёт своей метрополии», — анализирует Юровский.

При такой мощной зависимости территории от государства у людей, населяющих Приамурье, возникает тревожное ощущение, «что положение наше там непрочно, что нам придется уйти из края», считает Спиридон Меркулов. «Такое отношение является одной из причин нежелания прочно себя связывать с краем, ограничением своей деятельности скоро преходящими аферами и неприменением своих сил к развитию прочных промышленных предприятий. Я знаю одного богатого обывателя, старожила города, который только затем заложил свои дома в земельный банк, чтобы иметь возможность в случае потери края сохранить хоть часть своего состояния, что невозможно, имея недвижимые имущества», — говорит Меркулов.

Власти, впрочем, уверяют, что Россия регион не бросит, и вот почему: вскоре иной альтернативы, чем активно заселять и развивать этот край, у страны не будет. В 1912 г. Павел Унтербергер, отдавший службе в Сибири и на Дальнем Востоке 38 лет жизни, издаёт очерк «Приамурский край. 1906-1910» (именно в эти годы автор являлся Приамурским генерал-губернатором). В предисловии к нему отставник прогнозирует, что через 50 лет население России достигнет 300 миллионов человек, которым никак не устроиться в Европейской части страны.

«Приамурский край, — объясняет он, — имеет для Империи громадное значение, представляя собою обширный запас земель и естественных богатств для использования их будущими колонистами из Европейской России. Раз это так, то нужно приложить все силы, чтобы сохранить и закрепить его за нами, и нет сомнения, что производительно затраченные на него крупные средства со временем сторицей окупятся».

Конечно же, делая свои прогнозы, Унтербергер не знает ничего ни о Первой мировой войне, ни о революции, ни о грядущих индустриализации и урбанизации.

Далее: Библиография