Глава 6.
Промышляя, добывая, отбывая

Содержание

• Глава 6

6.1. Богатство начинается с побережий: зачем север Дальнего Востока позарез нужен американцам

Любое освоение чего-либо на Дальнем Востоке из-за отсутствия регулярных сухопутных коммуникаций в XVII-XIX веках начинается с побережья — берега моря, великой реки Амур или какой-нибудь горной речушки. Учитывая, что контролировать огромную прибрежную полосу от Чукотки до Приморья у России никогда не было ни сил, ни средств, Приамурье исторически является «зоной морских хищников». Свою лепту в разграбление к середине позапрошлого столетия вносят все державы, имеющие доступ к Тихому океану, от Великобритании и Франции до Японии и Китая, но больше других — Северо-Американские Соединённые Штаты, тогдашний центр мировой китовой добычи, главный производитель китового жира (она же «ворвань»), который используется как топливо.

Экономика здесь тесно переплетается с большой политикой. Ещё в 1848 г. директор «Американского и иностранного агентства» из Нью-Йорка Аарон Пальмер подаёт президенту США «Записку о Сибири, Маньчжурии и об островах северной части Тихого океана» (в России её напечатают под таким названием в сборнике «Старина и новизна» в 1906 г.), в которой объясняет: «Судоходство по большой маньчжурской реке Амуру и по её притокам мне кажется весьма важным, и необходимо, чтобы правительство настояло на дозволении гражданам Соединенных Штатов свободного плавания по ним; равно как и на том, чтобы нам даны были те же привилегии в торговле с колониями Китая, какими пользуются русские в торговых сношениях с ними».

Опорной базой для американских китобоев, полагает Пальмер, должен стать Сахалин (он же Таракай, он же Ессо). Ссылаясь на данные Крузенштерна и японских географов, он отмечает: на юго-западе острова «обширный залив Терпения весьма удобен для остановки китоловов и для торговли», на севере — «залив представляет удобный рейд, много выгод к заселению, лежит в одном градусе от канала, соединяющего лиман Амура с Охотским морем».

На тот момент китобойным промыслом в Тихом океане, докладывает президенту Пальмер, занимаются около 700 американских судов общим водоизмещением 240 тысяч тонн. Управляемые и обслуживаемые примерно 20 тыс. человек экипажа, они получают до 10 млн долларов прибыли ежегодно. Позже уже российские исследователи подсчитают: за 1853-1884 гг. у наших берегов били китов 2339 американских судов. Добыча только последних четырех лет этого периода, 1881–1884 гг. — 866 китов.

Другое важное направление тогдашней американской политики — это настойчивые попытки «открыть» Японию, прервав её многовековую самоизоляцию. Британцы в результате «первой опиумной войны» добиваются для себя разрешения торговать с Китаем, и САСШ отставать не намерены. Япония нужна американской промышленности не только как новый рынок сбыта, но и как база для пополнения углём трюмов пароходов на долгом пути из Сан-Франциско в Шанхай и Кантон. Поэтому американские сенаторы грезят о превращении Тихого океана в «американское озеро» и об «американской империи на равнинах Азии».

Летом 1853 г. к берегам Японии подходят эскадры коммодоров Мэтью Перри и Кадваладера Рингольда. Первому, пусть и не сразу, удастся выполнить возложенную на него миссию по установлению торговых отношений с Японией. Второй безнадёжно опоздал. Рингольду, опираясь на силу пяти кораблей, поручено описать и исследовать побережья Охотского моря, Сахалина, лимана и устья Амура. Но моряки под командованием Геннадия Невельского уже обнаружили, что Амур судоходен, Сахалин — это остров, и над Николаевским военным постом поднят русский флаг (подробнее см. Глава 7).

Впрочем, формальное присоединение Приамурья к Российской империи, подтверждённое в 1858-1860 гг. договорами с Китаем, не может остановить хищнического разграбления побережий. Советский историк Алексей Нарочницкий отмечает: с конца 1840-х годов американский китобойный промысел во всей северной части Тихого океана «принял громадные размеры, и большинство китобойных судов занимались им вблизи русских берегов». Проходит несколько десятилетий, и в 1888 г. пионер китобойной отрасли в Приморье Фридольф Гек, лично занимающийся промыслом и географическими исследованиями по всему побережью, прямо пишет в газете «Владивосток»: «Если мы желаем развивать нашу китобойную охоту и торговлю на севере, то единственным исходом остается отгонять американцев от нашего берега».

Лакомые кусочки для промысловиков на севере региона, дающие колоссальные прибыли — это не только киты. В 1860 г. только у одного из Командорских островов перебывало до 60 шхун: «обычно часть их охотилась на котиков, а остальные отстреливались от караула, защищавшего промыслы», пишет Нарочницкий. В 1867 г. американцы выкупают Аляску, оставив Командоры российскими, но до 1881 г. промыслы на них сдаются в аренду всё тем же американцам. Поэтому на островах почти бесконтрольно действуют от 60 до 100 американских шхун, добывая моржей, котиков и каланов.

В 1911 г. добычу морских котиков запретят по всему миру, приняв международную конвенцию. К этому моменту на Командорах обитает всего 9-13 тыс. особей — в середине XIX века их насчитывалось 500 тысяч. Ни введённая в России государственная монополия на добычу и экспорт продукции морского промысла, ни сторожевые шхуны Сибирской военной флотилии или специальные отряды при региональных органах власти, один из которых в 1889 г. возглавляет как раз китобой Гек, разграблению не помешают.

Ко второму десятилетию XX века на севере Дальнего Востока если что и меняется, то только из-за истощения природы. «За последние сорок лет центр тяжести охоты они перенесли на моржей, — пишет известный исследователь Дальнего Востока, писатель и путешественник Владимир Арсеньев в брошюре „Тихоокеанский морж‟, изданной в 1927 г. — Ежегодно из портов Аляски выходило несколько десятков шхун, которые избивали зверя как в океане, так и на лежбищах у наших берегов, причём у убитых животных брали только клыки и не всегда сало, а туши бросали на месте убоя».

Арсеньев приводит некоторые цифры. В 1885 году берега Чукотского полуострова посетило 35 шхун, которые вывезли 120 тыс. фунтов клыка — для добычи такого количества бивней надо было убить 12 тыс. моржей. Всё местное население в эти же годы, по оценкам, добывает около 5 тыс. моржей в год, но к 20-м годам XX века это количество падает до 1000-1500 животных в год. При этом каждая американская шхуна в 1922 г. добывает у русских берегов по 500-600 моржей.

6.2. Своя «Калифорния»: царь производства на Дальнем Востоке — это прииск

Другая безусловная ценность Приамурья очевидна ещё казакам времён Василия Пояркова и Ерофея Хабарова, искавшим на Амуре «серебряную гору» в землях натков. В 1857 г., когда заново открытые в ходе Амурских сплавов земли нынешней Амурской области ещё даже не признал российскими сосед-Китай, правительство разрешает «разыскивать на реке золото», а в 1865 г. дозволяет частный золотой промысел.

Первый в Приамурском крае золотой прииск по реке Джалинда, Васильевский, начинает работу в 1868 г. и в первый же год получает 50 пудов золота. В 1869 г. «Описание населённых местностей Приамурского края» представляет такую картину: резиденция прииска «Бернадаки и Ко» (Верхне-Амурская компания) с пристанью находится на берегу Амура, а сами прииски — в 102 вёрстах по прямой к северу. В разное время года на них трудится от 400 до 1000 и более человек, получающих в месяц харчи и 15-30 руб. платы. Хлеб закупают или в Забайкалье, или у крупнейшего поставщика Благовещенска, купца Ехосина, который скупает ярицу у русских земледельцев, а гречу и овёс — у маньчжуров.

(Дмитрий Бернадаки — российский миллионер и фабрикант, учредивший в 1858 г. вместе с Василием Руковишниковым «Амурскую компанию». Компания декларировала крайне амбициозные цели: освоить Приамурье, ввозя туда морем различные товары, потребные для развития края. И если с добычей золота у Бернадаки на Дальнем Востоке всё получилось, то торговые инициативы преследовал злой рок. «Амурская компания» заказывает на зарубежных верфях суда для открытия навигации по Амуру через Николаевск, но пароходы тонут, и компания терпит крах.)

К 1892 г., отмечает в очерке «Промышленность и торговля Приамурского края» Николай Крюков, 90% добычи в Амурской области сосредоточено на рудниках трёх частных компаний: Верхне-Амурской, Зейской и Ниманской. Всего действующих рудников 54, и за год они получили 418 пудов золота. С 1880-х на приисках в Амурской области работает по 5-6,5 тыс. рабочих. Это столько же, сколько и в некоторых городах: в Хабаровке, в 1884 году ставшей административным центром Приамурского генерал-губернаторства, в 1889 г. проживает всего 6,9 тыс. человек.

Золотопромышленники обязаны государству двумя пошлинами: подесятинной платой за землю, занятую под прииски, и попенной — за сведённые в ходе работ леса. Стать промышленником может любой, а найдя месторождение, достаточно утвердить его у окружного инженера через полицейское управление. Найденное золото сдаётся в Иркутскую казённую золотоплавильню, удерживающую 5% от его стоимости — это и есть промысловый налог. Отделение госбанка в Благовещенске выдает ссуды под золото, но, к огорчению предпринимателей, его не скупает.

К 1900 г., который описывает местный журналист Александр Кирхнер в очерке «Осада Благовещенска и взятие Айгуна», город на Амуре — место пребывания не только военного губернатора Амурской области, но и «всех главнейших золотопромышленников и комиссионеров золотопромышленных компаний». «Все наёмки рабочих и служащих, закупки товаров и продовольствия на прииска производятся главным образом в Благовещенске. Сюда же возвращаются рабочие с приисков, и здесь же продают выносимое ими из тайги золото. Золотопромышленность, дающая толчок всей промышленной деятельности края, служит главным импульсом для торговой жизни города Благовещенска, а вместе с тем и пароходства, работающего исключительно почти для этой цели. Крестьянский хлеб также почти исключительно идёт на прииска», — свидетельствует Кирхнер.

Выгодность золотодобычи на юге Дальнего Востока успевает породить уникальный квази-государственный феномен, оставшийся в истории под названием «Республика Желтуга». В 1880-х годах те, кого сейчас назвали бы «чёрными старателями», наткнулись на богатые золотые россыпи на правом, китайском берегу Амура. Напротив тех мест тогда по Амуру лежала станица Игнашина, а теперь примерно там, где находились земли Желтуги, расположен китайский город Мохэ.

По легенде, инородец-орочон, копая могилу для матери «в 17 верстах от Игнашиной», нашёл в тех краях золотой самородок. После того, как весть о богатейших россыпях «Амурской Калифорнии» разнеслась по миру, в безлюдные земли Маньчжурии устремились старатели, торговцы и авантюристы со всего света.

На пике золотодобычи в Желтуге, по воспоминаниям очевидцев, было 15 тысяч населения (в центре Приамурского генерал-губернаторства Хабаровке на тот момент — около 5 тыс., Благовещенске — около 12,5 тыс., Владивостоке — 13 тыс.), а также свой президент-австриец Карл Фассе, начинавший жизнь в России телеграфистом во Владивостоке, и своя конституция, а также пожарная охрана, бесплатная больница и отряды самообороны. Но в 1886 г. Цинские власти, собрав несколько тысяч солдат, напали на старателей, китайских жителей республики казнили, а прочих выслали в Россию.

Золото в эти годы также добывают в низовьях Амура, где в 1870-х открывает добычу купец Харлампий Тетюков, первый городской голова Николаевска, и в Забайкалье, где первые частные прииски начали появляться в 1840-е, а в 1889 г. добыча составляет 126 пудов. К 1912 г. добыча золота в Приамурье оценивается в 1,1-1,2 тысячи пудов в год, «причём 75% показанной добычи падает на долю дальней тайги по рекам Селемдже, Бурее, Зее и Амгуни», пишет в своей «России на Дальнем Востоке» Василий Денисов. Дальнейшему наращиванию добычи препятствуют дефицит рабочих рук и отсутствие механизации труда.

«Сознание это постепенно начинает проникать и в среду золотопромышленников, так как на некоторых приисках начали производить опыты с драгами и экскаваторами, а также вскрытие торфов гидравлическим способом. При рациональной постановке этих усовершенствований можно будет ожидать оживления золотопромышленности. Драги при большей производительности требуют значительно меньшего числа рабочих, что даёт, в свою очередь, возможность разрабатывать площади со слабым содержанием золота», — пишет в 1912 г. Павел Унтербергер.

В сфере горной добычи в Приамурье также действуют угольные копи: на юге Приморской области, в долине реки Сучан, и на Сахалине. Сучанские копи соединены с Владивостоком 110-вёрстной железной дорогой, идущей до станции Угольная, но она устроена чрезвычайно неудобно. Помимо паровозной тяги, на ней также применяются канатная и конная, в том числе бремсберги — это способ подъёма на канате менее гружёного вагона за счёт более гружёного, движущегося под уклон, — а также ручная перегрузка. Местные власти даже составляют проект сооружения альтернативного пути для транспортировки угля — подвесной канатной дороги от Сучана к бухте Находка, — но её так и не построят.

Кроме того, в 1907 г. в долине реки Тетюхэ (сейчас — Рудная) начинается разработка цинковой и серебряно-свинцовой руды, инициированная владивостокским купцом Юрием Бриннером. На предприятии работает 1,2 тыс. человек, в том числе 300 русских. Цинковая руда через специально построенную узкоколейку вывозится в Антверпен.

6.3. Спички, мыло, масло, спирт: почему производство собственных продуктов первой необходимости на Дальнем Востоке начинается так тяжело

Развивать в Приамурье какую-либо другую отрасль промышленности помимо золотодобычи сложно сразу по нескольким причинам, объясняет в очерке «Промышленность и торговля Приамурского края» Николай Крюков. Первая — никакие работы не могут конкурировать с золотопромышленными по заработкам. Чернорабочий на прииске на готовом содержании может рассчитывать в 1890-х годах на 25 рублей в месяц, квалифицированный ремесленник — 50-70 рублей в месяц. Чернорабочие на хозяйском содержании в Хабаровске и Владивостоке получают всего 12-18 рублей в месяц. «Так как разработка золота на Амуре является пока господствующею промышленностью, то она и притягивает к себе всех свободных людей; все сильное, ловкое, смелое — неудержимо стремится на прииска, а для всякой другой промышленности остаются уже менее способные и более слабые люди, — пишет Крюков.

Вторая причина — рабочей силы на юге Дальнего Востока в принципе дефицит: «Главную рабочую силу в Приморской области составляют китайцы; они работают на всех городских, портовых и даже сельских постройках. Все даже деревенские церкви выстроены китайцами. Большинство русских переселенцев в Уссурийском крае — хохлы из Полтавской и Черниговской губерний; ремёсла им почти не известны, и найти в хохлатской деревне простого плотника бывает очень трудно, а кузнеца, могущего подковать лошадь, почти невозможно. Одним словом, в Приморской области наёмными рабочими русские люди являются в виде исключения, а их место занимают китайцы и корейцы, причём между первыми встречается много разных ремесленников, а между вторыми знания ремёсел распространены слабее, и корейцы являются чаще всего обыкновенными чернорабочими» (подробнее см. Глава 4).

Третья причина: «Снабжение фабрик и заводов всеми нужными машинами и аппаратами в Приамурском крае обходится пока непомерно дорого. Провоз этих предметов, в большинства случаев очень тяжелых и громоздких, ложится очень тяжело на производство». Так, например, Михаил Пьянков купил аппараты для своего винокуренного завода, устроенного близ Никольского, в Москве и Варшаве за 57 тыс. рублей. Перевозка обошлась ему в 24 тыс. рублей, установка и отладка — в 30 тыс. рублей. Забайкальцы Федченко и Грядасов заплатили за лесопильную машину в Риге 1100 рублей, а перевозка её обошлась в 1300 рублей. Решит проблему лишь установление регулярного сообщения центральной России с Благовещенском, Хабаровском и Владивостоком по железной дороге, но до этого нужно подождать 1916 года, когда сдадут Амурский мост.

Впрочем, несмотря на все трудности, местные предприниматели заводят всё новые производства. Помогают им в этом открывшееся с 1880-х регулярное морское сообщение Владивосток—Одесса, хлынувший в Приамурье поток переселенцев из Европейской России, создающий рынок сбыта, и масштабные государственные стройки, крупнейшей из которых является Сибирская магистраль.

«Товарищество Амурского цемента» открывает в 1895 г. первый цементный завод в Приамурье близ посёлка Кокертай на реке Шилке именно под нужны государственного строительства. Небольших кирпичных заводов к 90-м годам XIX века много, но основной спрос на этот материал также казённый — частные продажи возможны разве что в Благовещенске и Владивостоке. На острове Путятина близ последнего появляется в 1894 г. первый частный завод, производящий огнеупорные кирпичи.

Первые маслобойные заводы в Приамурье основаны в 1895 г. Владивостокский отжимает лён и коноплю на английских прессах, а бобы — на китайских деревянных, по старинной методике: соевые бобы заворачиваются в осоку, а затем на тюки надеваются железные кольца. Соевое масло поставляется повсюду на Амур и даже в Китай. Завод в Верхнеудинске работает на сырье из конопли и кедровых орешков, но он соединён с мельницей и лесопилкой, и его продукция дальше Иркутска не идёт.

(А вот со сливочным маслом из-за фактического отсутствия молочного животноводства в Приамурье беда. «Одного масла ввозится во Владивосток: 30 тыс. пудов из России, 2 тыс. пудов из Китая, Японии, Германии и Америки — 450 тыс. пудов, не считая сливок и масла в консервах», — сообщает изданный в 1904 г. очерк исследователя истории Сибири Петра Головачёва «Россия на Дальнем Востоке».)

Открываются также небольшие верёвочно-канатные, мыловаренные, кожевенные заводы, вальцовые мельницы, работающие на пару (в Уссурийском крае таких одна, в Благовещенске два, в Забайкалье четыре) и винокуренные заводы (соответственно — один, один и два). Пшеничный спирт расходится для местного потребления и на прииски, но за границу не поставляется по курьезной причине. По закону при вывозе спирт обязаны освободить от акциза, но так как на территории Приамурья и особенно в его главном экспортном порту Владивостоке до 1900 г. действует режим беспошлинной торговли, таможен здесь нет — освободить спирт от акциза некому, и вывозить его за границу законно невозможно (подробнее см. Глава 8).

Самая молодая к началу XX века отрасль на Дальнем Востоке — это производство спичек. «Фабрика шведских спичек А. Суворова и Ко» открыта в 1894 г. близ Владивостока. Из местных материалов она использует только древесину, всё остальное выписывается из Германии. И даже здесь собственное законодательство мешает дальневосточным предпринимателям: российские спички при торговле ими должны быть специальным образом упакованы, а «китайцы свободно торгуют спичками без всякой бандероли», сетует Николай Крюков.

С чем местная промышленность не может справиться до XX века, так это с производством соли. Для нужд Приамурья в 1910-х гг. требуется 2-3 миллиона пудов соли, подсчитывает Василий Денисов в очерке «Россия на Дальнем Востоке». Но даже с закрытием режима порто-франко ввоз соли по-прежнему не облагается пошлиной, и иностранные фирмы, контролирующие оптовую торговлю солью на Дальнем Востоке, продолжают ввозить германскую каменную соль, английскую выварную, американскую морскую, китайскую озёрную и даже турецкую. Парадоксально, но её можно продавать дешевле, чем российскую из Крыма: иностранные суда берут в любой рейс соль как массовый продукт и считают фрахт по минимальному тарифу.

«Так как правительство интересуется в Приамурье различными отраслями народного труда лишь постольку, поскольку они имеют отношение к содержанию военного элемента в крае и к планами его обороны, то местная фабрично-заводская промышленность стоит на уровне, ещё более низком, чем земледелие и скотоводство: все фабрично-заводские продукты, нужные для целей армии и флота, легко можно получить из России и из-за границы, — анализирует Пётр Головачёв в очерке „России на Дальнем Востоке‟, изданном в 1904 г. — Понятно поэтому, что наиболее высокого развития должна было достигнуть мельничное дело (403 мельницы) и солеваренное (30), чтобы доставлять армии и флоту такие необходимые для них продукты, как мука и соль, и кирпичное производство (28; все цифры относятся к 1897 г.), чтобы приготовлять нужный материал для достройки казарм и вообще казенных зданий».

По данным очерка «Промышленность и торговля Приамурского края», на промышленно-заводские производства Приамурья в 1894 г. приходится всего 926 рабочих и 3,1 млн рублей продукции. Для сравнения, золотодобывающая промышленность, в которой занято 10,7 тыс. рабочих, даёт за этот же период продукции на 11,3 млн рублей.

По данным Петра Головачёва, в 1901 г. в Амурской области 87 фабрик и заводов с 1,1 тыс. рабочих, с производством продукции в размере 3,25 млн рублей, в Приморской области в 1900 г. — 148 фабрик и заводов, на которых трудится 3,6 тыс. рабочих, с производством на 4,1 млн рублей. «Заведения чисто фабрично-заводского типа в Приморской области оказываются в поразительном меньшинстве: 9 механических заводов (на производство 190 тыс. руб.) и спичечный (144 тыс. руб). В Амурской области 9 механических заводов (272 тыс. руб.) и 1 стекольный (250 тыс. руб)», — перечисляет Головачёв.

6.4. На грани закона: кто и как выстраивает систему перекачки природных богатств с юга Дальнего Востока в Китай

На Дальний Восток в XVII веке русских первопроходцев привела погоня за соболиными шкурками (см. подробнее Глава 2). К началу XX века всё пушное дело на юге региона подминают под себя китайские предприятия. Все промысловые районы делят между собой крупные сборщики, которые называют себя «цай-дун» («хозяин реки»). Все инородцы обязаны делать закупки только у своего сборщика по цене, которую он сам единолично устанавливает, и сдавать ему за долги всю пушнину и иные дары тайги.

Сборщики также снаряжают своих собственных соболёвщиков и отправляют их на промысел. «Разделять местных китайцев на земледельцев и зверовщиков-охотников нельзя. Земледельцы — они же и зверовщики! Обработкой земли китайцы занимаются лишь постольку, поскольку это необходимо, чтобы собрать продовольствие на время охоты и звероловства, и для того, чтобы кредитовать инородцев, — описывает положение дел Владимир Арсеньев. — Все добытые ими собольи и беличьи меха, хорьки, шкурки бурундуков, горностаи, куницы, выдры, барсуки, рыси, оленьи рога и жилы, панты, кожи, оленьи хвосты и женьшень — всё это опять тем же порядком по восходящим степеням идёт к китайским купцам во Владивосток или в Хабаровск, и оттуда уже за границу».

По его данным, в конце 1890-х годов соболиная фанза в Уссурийском крае собирала за сезон приблизительно до 15 соболей, около 1 тыс. белок, 100 хорьков, около 3 тыс. рябчиков и с сотню голов кабарги. Число зверовых фанз для тех лет Арсеньев оценивает в 2-2,5 тыс., а добываемых ими соболей — в 100-150 тыс. ежегодно. В период между 1899-1910 гг. численность китайских охотников в регионе достигала 50 тыс. человек, но позднее промысел стал сокращаться. На юг Дальнего Востока массово поехали русские переселенцы, пожары и истребление сократили поголовье соболей и других животных, а лесная стража стала более эффективно преследовать браконьеров.

Вывоз таёжных богатств с юга Дальнего Востока в Китай возможен только благодаря организации системы эксплуатации коренного населения. До начала XX века, признаёт Арсеньев, на самом юге Приморской области фактическая власть русских не распространялась дальше долины реки Уссури и побережья моря до залива Св. Ольги: «Всё же остальное пространство находилось в руках китайцев… а инородцы находились у них в полнейшем рабском подчинении».

«Здесь можно было видеть рабство в таком же безобразном виде, в каком оно было когда-то в Америке в отношении к неграм: отнимание детей у матери, насильная продажа жён, наказания плетьми, бесчеловечные пытки и увечья и так далее», — пишет исследователь. Чтобы закабалить инородцев, продолжает он, китайские торговцы после смерти какого-нибудь старика-туземца являлись к его сыну и, пользуясь тем, что у местного населения нет никакой письменности, показывали исписанный лист бумаги и объявляли, что покойный был должен им баснословную сумму.

«Простодушному дикарю и в голову не приходила мысль, что его обманывают и что он может не платить этого долга, — свидетельствует Арсеньев. — Память об умерших родителях свята, и потому он соглашался — и платил, платил без конца, платил до тех пор, пока китайцу это было нужно. В конце концов его продавали другому китайцу, тот третьему и так далее». Проданных в рабство инородцев китайцы называли «фу-ла-цзы», и те были обязаны работать на хозяина всю оставшуюся жизнь бесплатно.

«Учесть количество добываемого соболя весьма трудно, так как главными скупщиками являются китайцы, которые живут в зверовых фанзах в хребтах, доставляют охотникам-инородцам продовольствие и всё необходимое для охоты, а затем забирают у них всю пушнину, оценивая её по-своему; в конце концов инородцы всегда у них числятся в долгу и из него никак выбраться не могут», — пишет бывший генерал-губернатор Приамурья Павел Унтербергер. «Пушнина, поступающая в руки китайцев, уходит обыкновенно в Китай и ускользает от статистики», — добавляет он.

Дальневосточная тайга даёт не только пушнину. До сих пор известен легендарный женьшень (он же «пан-цуй»), реликтовое растение из семейства аралиевых, корню которого приписываются уникальные целебные свойства — по мнению китайских мудрецов, это единственное радикальное средство от многих болезней. Употребляли женьшень в соответствии со старинными рецептами народной медицины в составе пилюль, куда также включались другие ингредиенты: морские и лесные травы, панты и густой навар из медвежьих костей. Также пили настоянную на женьшене водку.

Растение это чрезвычайно капризное и редкое, любящее тень, рыхлую почву и категорически не переносящее лесные пожары. В 1870-е годы за фунт дикорастущего женьшеня китайцы давали от 85 до 150 рублей, фиксировал автор очерков «Люди и нравы Дальнего Востока», «ныне (речь о 1900-х годах) за фунт дают несколько сот рублей». По оценке Владимира Арсеньева, одна весовая единица женьшеня примерно равна 250 единицам серебра: фунт женьшеня стоит в среднем 250-270 рублей. Однако есть и исключения. В 1905 году за полуторафунтовый корень, которому, как посчитали китайцы, было 200 лет от роду, продали во Владивостоке за 1800 рублей, а в Шанхае — оценили в 5 тысяч мексиканских долларов. Женьшень, выращиваемый на плантациях, напротив, дешёв, так как его много — 6-12 рублей за фунт.

Искатели женьшеня наводняют тайгу примерно в начале июня. «Отличительными признаками этих искателей являются: промазанный передник для защиты одежды от росы, длинная палка для разгребания листвы и травы под ногами, деревянный браслет на левой руке и барсучья шкурка, привязанная сзади на поясе. Шкурка эта позволяет китайцу садиться на землю и на бурелом, поросший сырым мхом, без опасения промочить одежду», — пишет Владимир Арсеньев в очерке «Искатели женьшеня в Уссурийском крае».

Тигра инородцы в тайге не бьют, считая его священным животным, но «китайцы думают, что тигр как представитель страшной силы и храбрости может симпатически действовать на человека, если съесть какую-нибудь часть этого зверя», — объясняет Николай Крюков в очерке „Промышленность и торговля Приамурского края‟. — Поэтому они скупают тигровые зубы, кости, желчь, печень и прочие внутренности и из всего этого делают порошки и пилюли, которые дают солдатам для храбрости». Кроме того, цена на шкуру тигра в начале XX века колеблется от 75 до 200 рублей и более, и это слишком заманчивый куш.

Из безобидных животных сильнее прочих страдают от охотников пятнистые олени, хотя достаётся и кабарге, которую беспощадно истребляют ради пупка со струёй (мускусом). Молодые оленьи рога они же панты, которым китайцы приписывают такие же целебные свойства, что и женьшеню, могут стоить до 1 тыс. рублей за пару. После того, как оленя застрелят или загонят в специальную ловушку из изгородей (она называется «лудева»), панты срезают и варят специалисты-пантовары. Процедура эта долгая и сложная, панты легко переварить или наоборот, поэтому варщики получают вознаграждение лишь в виде процента от успешно проданных пантов.

На вывоз за границу также идут: выпоротки — плоды стельных маток изюбря и пятнистого оленя, которые варят, а из извлечённых костей делают пилюли для тех, кто надорвался на тяжёлой работе; жилы из задних ног оленей, которые используются как еда и для изготовления ниток; оленьи хвосты, ценимые как гастрономические лакомства — по вкусу они нечто среднее между молодой печёнкой и мозгами.

Как средство от мужского бессилия в Китае также популярны пилюли из оленьего полового члена, который сушится, растирается в порошок и превращается в таблетки. В ход в китайской медицине идут даже сухие оленьи рога, которые сбрасываются животными или снимаются с них живьём, — они рубятся, варятся и высушиваются, тоже в пилюли.

Менее губительны для тайги сбор древесных грибов (по-китайски «му-эр» или «му-э»), растущих на молодом дубовом валежнике, и каменного лишая («си-э»), вырастающего на той стороне скал, что подвержена туманам и дождям. Но и здесь есть нюансы. Поваленный дуб в первые два года не даёт грибов вовсе, а самый расцвет грибного роста приходится на пятый-шестой годы, после чего дерево начинает гнить и распадаться. Поэтому ради выращивания грибов китайские промысловики могут свалить целую дубовую рощу.

Полностью истреблённые к этому моменту в Китае трепанги, крабы и морская капуста (ламинария) также добываются по всему южному побережью Приморья. Трепангов ловят с лодок, которые называются «шанпунки», драгами или шестами с лезвием и крючьями на конце, осматривая дно через открытый деревянный ящик со стеклянным дном, который опускается прямо на воду. В погожий день один ловец добывает по 150-200 трепангов. Крабов протыкают большими ножами, после чего их легко поймать. Капуста достаётся специальными крючьями, а затем сушится на берегу и связывается в пучки. За сезон один рабочий может наловить до 450 пудов морской капусты. Также вывозятся гребешок, креветки («чиримсы» или «шримсы») и мидии («ракушник»).

Бороться с этим хищнической добычей почти бесполезно. Российские власти беспрестанно разрушают лудевы в тайге, как только обнаружат их, но китайцы строят вновь, причём в тех же самых местах. Браконьеров высылают, но они возвращаются. «Китайцы-капустоловы удивительно умели прятать свои фанзы. Они устраивали их из плитнякового камня и плавникового леса, где-нибудь под берегом, в ущелье, среди скал, в таких местах, чтобы их не было видно ни со стороны моря, ни со стороны суши», — сетует Владимир Арсеньев.

Автор очерка «Люди и нравы Дальнего Востока» рассказывает, как разбогател один китайский купец Чи Фу Сай, выходец из семьи бедняков в северном Китае, начинавший чернорабочим во Владивостоке (другие источники считают его «кошельком» бандитов-хунхузов и королём квартала «Миллионка» во Владивостоке, подробнее см. Глава 8). «Его главными торговыми операциями были — поставка в Шанхай трепангов, морской капусты, дубовых грибков, женьшеня и пантов. Всё это, добываемое в наших пределах, он частью скупал, объезжая побережье Японского моря Южно-Уссурийского края, частью добывал сам, посылая своих рабочих, которые занимались промыслом, проживая целые годы в одиноких фанзах или по Суйфуну, или где-нибудь среди тайги по Сихота-Алиню, или по берегу моря. Собрав достаточное количество этого товара, он очищает его, сортирует и упаковывает», — пишет автор «Людей и нравов».

В итоге схема работает по принципу долговой пирамиды. Купцы платят товарами, получаемыми из Шанхая, например, за женьшень. «Зверолов и фермер, получив от купца товар, отпускают в свою очередь его своим клиентам: ороченам, гольдам и другим инородцам, которые обязуются за это доставить к назначенному сроку условленное количество своей добычи (меха, панты, дикорастущий женьшень, дубовые грибки), — объясняет автор очерка „Люди и нравы Дальнего Востока“. — Таким образом, мелкие поставщики (орочены, гольды и др.) находятся в пожизненной кабале у таких китайцев, как зверолов и фермер; последние — в кабале у купцов; купцы же у богатых китайских торговых фирм Шанхая и других больших городов Китая».

Как-либо контролировать вывоз у властей получается только в портах, где после отмены режима порто-франко хотя бы появляется таможня. Сухопутная граница с Китаем «на пространстве нескольких тысяч вёрст совершенно открыта». «При отсутствии какого-либо надзора невозможно фактическое собирание сведений о торговых сношениях; эти последние только можно иметь от купцов и промышленников, которые ведут торговые дела», — констатирует Николай Крюков. «Ввоз зерна и муки из Маньчжурии за последнее время варьирует, судя по разным источникам, между 9 и 15 миллионами пудов в год. Но эти цифры требуют поверки, так как точных статистических данных нет», — подтверждает неосведомлённость властей Павел Унтербергер.

6.5. Китайская водка и опий: незаконные продукты повседневного спроса

У экономики Дальнего Востока что в середине позапрошлого столетия, что сейчас — очень много «серых», скрытых от официальных властей зон. Главным злом начиная с XIX века признаётся производство китайской водки, хорошо известной современникам под названиями «ханшин» и «сули», а у самих китайцев называемой «шао-цзю». Она дешевле, крепче и доступнее русской пшеничной водки, поскольку с её производства не платятся пошлины, а заводом по изготовлению ханшина может служить любая фанза.

«Ввоз ханшина в наши пределы с каждым годом становился всё больше и больше и теперь принял чрезвычайные размеры. Ханшин теперь все пьют: пьют инородцы, пьют его казаки, пьет весь простой народ и в известных случаях даже предпочитает нашей водке, так как он более крепок, чем последняя. Главная причина его повсеместного распространения заключается в его дешевизне», — докладывает в 1889 г. военный губернатор Приморской области Павел Унтербергер.

По данным подполковника Генштаба Ивана Надарова, гонят этот напиток крепостью 50-55 градусов в основном из двух видов дешёвых местных злаков: гаоляна (это сорго, отсюда ещё одно название ханшина — «гаоляновка») и смеси ячменя и буды, или чумизы («сяо-ми-цзы» — мелкое головчатое просо). Последняя даёт при перегонке вкус, который иначе как «противный» и не опишешь. «Ханшин, приготовленный из одного гаоляна, нисколько не противен и напоминает собой хорошую картофельную или плохую пшеничную водку», — пишет военный исследователь.

Его последователь Владимир Арсеньев, изучавший вопрос спустя несколько десятилетий, утверждает, что местный, уссурийский ханшин делается «чаще всего из смеси кукурузы и овса, пшеницы и кукурузы или овса и пшеницы». «Спирт, изготовляемый китайцами в Уссурийском крае, трех сортов: лучший — пшеничный, затем овсяный и кукурузный», — указывает Арсеньев в очерке «Китайцы в Уссурийском крае».

Для выработки ханшина достаточно сделать квасильную яму и примитивный перегонный куб — из двух котлов и деревянного чана. Чтобы подготовить, зерно провеивают, смачивают, ссыпают в заторную яму и утрамбовывают ногами. Если гнать спирт сейчас не планируется, из разбухшего и слежавшегося зерна делают «сулевые кирпичи», которые могут затем храниться сколь угодно долго. Из сырья кроме зерна нужны только сухие дрожжи, которые готовят из ячменной муки и формуют в дрожжевые кирпичи.

Винокурение идёт всю зиму, с ноября до января или даже марта, и по всему Уссурийскому краю: Надаров в 1886 г. насчитал более 130 заводов, дающих около 175 тыс. бутылок в год. По данным Владимира Арсеньева, к концу 1905 г. в крае было уже более 200 ханшинных заводов. Однако для местного потребления этого недостаточно, и поэтому ханшин также везут с реки Сунгари. Постепенно, по мере ужесточения контроля со стороны российских властей, местное производство перемещается на левый, китайский берег Уссури, хотя районы сбыта остаются всё теми же.

Сотрясавшие в 1839-1860 гг. Китай «опиумные войны» не уничтожили пагубное пристрастие китайских подданных к курению этого наркотика. Российское законодательство, относя опиум к лекарственным средствам, пусть и «ядовитым и сильнодействующим», запретило его ввоз из Китая и вывоз туда, но фактически никак не ограничило выращивание мака — сырья для производства опиума. Естественно, юг Дальнего Востока, граничащий с Китаем и населённый определённым количеством китайцев, не мог не стать местом производства опиума.

«Прельстившись высокой платой, крестьянское и казачье население сдаёт лучшие свои земли под посевы мака, уменьшая тем посевы хлебных злаков. Бывали случаи в Цемухинской волости, что крестьяне сдавали под мак пашни с хорошими всходами: поля, покрытые зелёными всходами, перепахивались. Увеличение площади маковых плантаций, таким образом, совершается в ущерб земледелию, с таким трудом насаждаемому в крае русским правительством», — пишет в конце 1880-х востоковед Леонид Ульяницкий.

Оценить масштабы производства из мака опиума на территории Приамурья официальные власти не берутся, да это им и незачем. Потребляют отраву только китайские подданные в подпольных притонах, и стоимость и пути распространения зелья интересны разве что отдельным полицейским чиновникам, участвующим в покрывании этого бизнеса (подробнее см. Глава 8).

6.6. Пища духовная: почему православие?

Московское государство расширяется на восток одновременно с расширением видимых границ церкви. В знак объявления новых земель российскими казаки ставят деревянные кресты с резными надписями. Православная вера и её служители сопровождают многих первопроходцев, отмечает епископ Уссурийский Иннокентий в труде «Русская православная Церковь в Уссурийском крае».

Так, в составе амурской флотилии Ерофея Хабарова идёт судно «Спасская», на котором находится целая походная часовня. В 1671 г. иеромонах Ермоген с помощью казаков устраивает православный храм и монастырь во имя Спаса Всемилостивого в Албазинском остроге. Братия во главе с игуменом Феодосием появится в этой первой дальневосточной обители с благословения митрополита Сибирского Павла в 1681 г., но в 1689 г. крепость разрушена маньчжурами.

Считается, что часть албазинцев после разгрома направится не в Нерчинск, а обоснуется в Удском остроге — поселении при впадении реки Уда в Охотское море, перенеся туда уцелевшие иконы. Оттуда православие распространяется среди местных тунгусов, так что вернувшиеся на Амур в середине XIX века русские находят язычников-гиляков, почитающих Николая Чудотворца. Тем не менее, до начала массового переселения русских на Амур в целом жители Приамурья незнакомы с христианством.

На момент назначения на пост генерал-губернатора Восточной Сибири Николая Муравьёва центр церковной жизни восточных окраин страны — Камчатская епархия во главе с епископом Иннокентием (Вениаминовым-Поповым), будущим митрополитом Московским и Коломенским. С Муравьёвым они познакомились на Камчатке в 1849 г., когда генерал-губернатор приезжал осматривать полуостров.

Сын епископа протоиерей Гавриил Вениаминов в 1851 г. отправляется служить на Амур — проповедовать среди местных жителей и крестить детей, а в 1853 г. Святейший Синод разрешает епископу Камчатки назначить Гавриила на должность священника для служб при моряках в Петровском зимовье. Указ Синода о принятии в ведение Камчатской епархии новых территорий, фактически вошедших в состав России, утверждён Николаем Первым в 1854 г.

В промежутке между разгромом Албазинского острога и Амурской экспедицией Невельского миссионеры других конфессий не сильно преуспевают в Приамурье. Французские епископы, работающие во внутренних провинциях Китая, безусловно, имеют миссионерский интерес к евангелизации туземцев Амура, поэтому иезуиты отправляются в тайгу регулярно. Например, летом 1845 г. французский священник де Ла Брюньер, коадьюдор лао-дунского викария в Южной Маньчжурии, выезжает из города Лиаотонг (он же Ба-цзя-цзе) в Маньчжурии в сопровождении двух новобращённых — сначала на Сунгари, а потом и на низовья Уссури. Перезимовав там «в бедном шалаше, поставленном в 40 вёрстах от слияния Амура и Уссури», он спускается и в низовья Амура.

Последнее послание от проповедника собратьям придёт весной 1846 г. и будет опубликовано в Nouvelles Annales des Voyages, откуда его переведёт «Современник». Поэтому мы знаем, что по пути на Уссури Ла Брюньер побывал в маньчжурских городах Аехо (60 тыс. жителей) и Сан-Син (10 тыс. жителей). В последнем сидит китайский чиновник («мандарин»), управляющий всеми землями до самого океана. Именно здесь выдают разрешения редким китайским торговцам, отваживающимся плыть дальше на Амур или Уссури за женьшенем (подробнее см. Глава 6), и отсюда же якобы посылаются лодки с солдатами, вооружёнными саблями, для сбора ясака с инородцев.

Позднее выяснится, что у селения Гутонг близ места, где позже будет открыт Николаевский пост, на миссионера по наущению племенного шамана напали семеро гиляков и убили его. Эту новость принёс в Китай другой миссионер, Вено, также добравшийся до устья Амура через несколько лет после Ла Брюньера.

Во времена Амурской экспедиции центр церковной деятельности на Амуре перемещается в Николаевский пост, где кроме священника Гавриила Вениаминова поселился иеромонах Иона с фрегата «Аврора». В 1856 г. в гости к сыну во время третьего сплава войск и переселенцев по Амуру приедет сам епископ Камчатский Вениамин, проделавший весь путь в отдельной лодке от Шилкинского Завода в Забайкалье. Вместе с ним в Николаевск прибудут для несения церковного служения один священник, два дьякона и три причетника.

6.7. Церковная жизнь вопреки расстояниям — где жить епископу, если резиденции нет? Конечно же, в тайге на даче

Православные казаки, ставшие первыми переселенцами в Приамурье, строят церкви едва ли не раньше, чем ставят свои жилища и распахивают поля. Основание военных постов сопровождается началом деятельности церковнослужителей, приходивших в поселения вместе с военными. Но с момента начала массового наплыва переселенцев на юге Дальнего Востока всегда не хватает и священников, и храмов: на это жалуются все местные церковные иерархи с 80-х годов XIX века.

И если богослужения при отсутствии построенной церкви ещё можно было проводить, в соответствии с церковным каноном, под открытым небом или в жилых домах, то отсутствие или наличие священников диктуется нормами финансирования приходов. На момент начала освоения Приамурья по уставу 1842 г. один священник полагается на 1500 верующих. К 1885 г. норматив меняется — в приходах с количеством верующих менее 700 разрешено служить одному священнику и псаломщику, если верующих более 700, к ним можно прибавить диакона. Но малонаселённый Дальний Восток при таких подходах оказывается обделён финансированием: так, когда в 1865 г. епископ Иннокентий просит Святейший Синод открыть в Уссурийском крае три штатные церкви, средства выделяют лишь на одну.

В 1894 г. генерал-губернатор Приамурья Сергей Духовской пишет обер-прокурору Синода Константину Победоносцеву: «Прибыв во Владивосток, я застал именно то, что ожидал по имевшимся у меня сведениям: вместо высоко поднятого в этой русской столице на Тихом океане православного знамени я нашёл лишь весьма слабое его представительство, слабое не качеством лиц, а ничтожным составом, бессильным для проявления себя среди жителей, кои под влиянием условий портового города ещё менее религиозны, чем все малорелигиозные сибиряки».

Церковной жизнью на вновь приобретённых территориях сначала управляет епископ Камчатский и Курильский Иннокентий, в 1868 г. переведённый в ранге архиепископа на митрополичью кафедру в Москву. После него епископом Камчатским, Курильским и Благовещенским становится преосвященный епископ Вениамин (Благонравов), управлявший епархией до 1873 г. Затем — епископ Павел (Попов): 1873-1877 гг. После Камчатским и Благовещенским архиереем в 1877-1885 гг. становится епископ Мартиниан (Муратовский). Под управлением епископов — огромные пространства на территории Амурской, Охотской, Приморской и Якутской областей, включающие Сахалин, Камчатку и Чукотку.

Во второй половине 1880-х годов начинается рост населения Дальнего Востока за счёт переселенцев из других губерний. В этот период усложняется церковное управление и возникает дискуссия о необходимости разделения епархии. Преемником епископа Мартиниана на кафедре становится епископ Гурий (Буртасовский, 1885-1892 гг.), вслед за ним Камчатской епархией управляет епископ Макарий (Дарский, 1892-1897 гг.). В 1897 г. епископом Камчатским, Курильским и Благовещенским назначен епископ Евсевий (Никольский).

Год спустя вопрос о разделении епархии на Благовещенскую и Владивостокскую, обсуждавшийся в столице на протяжении 15 лет, разрешается положительно. Границы епархий определены исходя из сложившегося административно-территориального деления. Под управлением епископа Благовещенского оказываются территории по Амуру и его притокам до самого Николаевска и в нижнем течении реки Уссури, а также морское побережье от залива Св. Николая в Охотском море до Императорской Гавани в Татарском проливе.

Владивостокская епархия получает под управление территории общей площадью 1,2 млн квадратных вёрст. Ей отходят приходы и церкви Владивостока и Южно-Уссурийского края, Камчатки, Чукотки, Сахалина и Командорских островов, а также Удская приходская церковь на мысе Чемункан и приписанная к ней церковь в Аяне.

Такая система не очень удобна и порождает ряд канонических и управленческих проблем. Например, половина ведомственных железнодорожных церквей, расположенных на станциях Уссурийской железной дороги, оказалась в подчинении Благовещенского епископа. Синод, казалось бы, успешно решает эту проблему, подчинив в 1901 г. все церкви в полосе отвода дороги Владивостокской епархии. Но порождает новую: на территории Благовещенской епархии теперь храмы, подчиняющиеся другому епископу.

Сохраняются проблемы и с управлением приходами на Камчатке. Морское сообщение между Владивостоком и Петропавловском возможно лишь три-четыре летних месяца, а в остальную часть года письма из Приморья на Камчатку идут через Благовещенск. Гораздо удобнее северной части Дальнего Востока сообщаться с Якутском, где с 1869 г. своя епархия, а никак не с Владивостоком. Но Якутскому епископу в ходе разделения Камчатской епархии был переподчинён лишь Охотский округ Приморской области.

Епископом Владивостокским и Камчатским становится Евсевий, перебравшийся во Владивосток. О состоянии дел в городе так вспоминают «Владивостокские епархиальные ведомости» (учреждённые, кстати, при Евсевии): «В строительстве русской далекой окраины видим массу несообразностей, потому что в нем отсутствовал твердый духовный фундамент. Ко времени открытия Владивостокской епархии в ней было всего пятьдесят пять церквей и приходов. Вот в такую необитаемую и дикую страну прибыл строить „дело Божие‟ епископ Евсевий».

Владыке с самого начала службы приходится решать многочисленные проблемы. В городе отсутствуют церковные помещения для епископа. Первое время он квартирует в губернаторском доме, а в итоге строит на пожертвования в местечке под названием Седанка, прямо в тайге на берегу моря, архиерейскую дачу. Во Владивостоке епископ арендует квартиру: «Угол Китайской и Фонтанной улиц и Косого переулка, дом священника Н. Чистякова. Приём просителей с 11 ч. утра до 2 ч. дня», — извещает справочник Владивостока за 1902 г. Собственные помещения епархии под управленческий аппарат построены только в 1913 г.

Нет у нового епископа и собственного кафедрального собора. Его роль выполняет маловместительный бывший приходской Успенский собор, на тот момент вообще единственный в городе, а сбор средств на строительство нового храма идёт плохо — и это несмотря на то, что 5 тыс. рублей жертвует лично император Николай Второй, а в 1912 г. строительство берёт под покровительство императрица Александра Фёдоровна. Епископ даже всерьёз рассматривает вопрос о переводе центра епархии в Хабаровск, где его готовы принять, но до революции этого так и не произойдёт, а после станет уже не до того.

Планы по возведению кафедрального собора во Владивостоке реализуются лишь век спустя. В 1990-е идею активно поддерживает митрополит Владивостокский и Приморский Вениамин (Пушкарь). В 2000 г., во время посещения Владивостока, место будущего строительства благословляет Патриарх Алексий II. Строительство начнётся в 2012-м, но из-за перебоев в финансировании растянется более чем на десятилетие.

Наконец, в 2018 г. над собором поднимают купола, в 2020-м начинают звонить колокола. Чин великого освящения Спасо-Преображенского собора с присвоением ему статуса кафедрального совершится лишь в сентябре 2024-го. Перечисление имён участников, спонсоров и пожертвователей строительства занимает четыре доски, установленных в храме.

6.8. Край каторжный: сколько арестантов и ссыльных на самом деле было на Дальнем Востоке?

Освоение Приамурья, пишет в «Записках революционера» будущий анархист Пётр Кропоткин, служивший в молодости в Амурском казачьем войске, не случилось бы не только без казаков, но и без каторжников. Генерал-губернатор Николай Муравьёв, напоминает он, добился освобождения «тысячи каторжников, большею частью разбойников и убийц», дал им в жёны, если они были холосты, случайно подобранных каторжанок (так называемые «амурские свадьбы», когда мужчин и женщин просто выстраивали друг напротив друга на берегу у баржи и объявляли: «Венчаем вас, будьте счастливы») и отправил в низовья Амура.

«Я видел этих новосёлов лет шесть спустя после описанной сцены, — пишет Кропоткин. — Деревни были бедны; поля пришлось отвоевать у тайги; но в общем мысль Муравьёва осуществилась, а браки, заключённые им, были не менее счастливы, чем браки вообще. Добрый, умный епископ Амурский Иннокентий признал впоследствии эти браки и детей, рождённых в них, законными, и приказал так и отметить в церковных книгах».

Благодаря Антону Павловичу Чехову, съездившему в 1890 году на Дальний Восток, весь мир узнал об ужасах сахалинской уголовной каторги, хотя живописал о ней далеко не он один — популярный в конце XIX века фельетонист Влас Дорошевич издал свою книгу о каторге почти одновременно с известным писателем, в 1903 году.

Формально каторга на Сахалине просуществовала всего 37 лет: учреждена в 1869 году по указу Александра Второго, который предоставил генерал-губернаторам Восточной Сибири право ссылки на каторжные работы на остров, а ликвидирована в 1906 году — по требованию японцев, которые, завладев южной половиной Сахалина по итогам русско-японской войны, не хотели, чтобы на их территории появлялись беглые каторжники.

Причины для создания каторги именно на Сахалине изначально рациональны: далёкую окраину империи нужно как-то осваивать, а из замкнутого пространства, ограниченного со всех сторон водой, не так-то просто убежать (хотя около тысячи каторжников всё же сбежали в соседнюю Японию). Через сахалинскую каторгу, по разным подсчётам, прошло от 30 до 40 тысяч ссыльных, хотя «Положение о Комитете по устройству каторжных работ» устанавливало их предельную численность в 800 человек. Каторжане, закованные в кандалы, трудились в угольных копях, на лесозаготовке и строительстве.

В 1891 г., докладывает в Петербург Приамурский генерал-губернатор Андрей Корф, на Сахалине из 13,9 тыс. человек русского населения 9,5 тыс. (около 70%) — это каторжники и ссыльнопоселенцы. В Забайкальской области, для сравнения, в это же время 542 тыс. населения и 24 тыс. человек каторжников и ссыльных (4,5%), в Приморской области — 89 тыс. и 1,5 тыс. (1,5%) соответственно, в Амурской области — 71 тыс. и 1,4 тыс. (2%).

После упразднения сахалинской каторги на востоке страны остаются действующие каторжные тюрьмы, которые работали и до того, как каторжников стали отправлять на Сахалин. В 1907 году в двух каторжных тюрьмах в Иркутской губернии, Александровской центральной и Александровской пересыльной, 5 тысяч арестантов, а в семи тюрьмах Нерчинской каторги (Забайкальская область) — почти 1,5 тысячи арестантов.

«В настоящее время Нерчинские рудники закрыты, производство работ, исключительно на золотых промыслах, сократилось до минимума, тюремный режим почти не соблюдается, и изоляция преступников достигается с трудом», — докладывает императору в 1908 году Иркутский генерал-губернатор Андрей Селиванов.

6.9. «Само себя съест» — почему растущий торговый оборот Приамурья не приносят ему продовольственной безопасности?

Пионер торгового сословия на Амуре — богатейший купец Иркутска Пётр Кузнецов, золотопромышленник, выделивший 100 тыс. рублей на пароходы для Амура, на которые на Шилкинском заводе построили «Аргунь» — флагман флотилии первого сплава по Амуру в 1854 г. (его брат «Шилка» пойдёт вниз в навигацию 1855 г.). Сам Кузнецов плыл со сплавом на собственной лодке с экипажем. Совладелец крупнейшего торгового дома Дальнего Востока «Кунст и Альберс» Адольф Даттан в «Историческом очерке развития приамурской торговли» (1897 г.) полагает, что к 1856-1867 гг. дела на Амуре вели 20 торговцев, а главными торговыми городами являлись Николаевск, Благовещенск и Хабаровка.

В 1860-х гг. в Приамурье действуют беспрецедентные льготы для торговцев. Любой, кто сюда переселится, получает право на беспошлинную торговлю на неограниченную сумму. На первых порах «эти привилегии мало помогли купцам, почти не имеющим капитала, который здесь более чем где-либо был необходим, потому что оборачивался неимоверно медленно. За товарами надобно было посылать в Европейскую Россию через всю Сибирь и этим же путём везти товары сюда, так что капитал не успевал оборачиваться и в два года», указывает Николай Крюков. Адольф Даттан даёт срок оборачиваемости капитала в полтора года.

Торговцев с существенным капиталом долго ждать не пришлось — они явились из-за границы. В 1857 г., всего через несколько лет после основания, в Николаевском посту в устье Амура 30 представительств российских торговых фирм и пять иностранных. Судов приходит ещё немного: по данным Даттана, всего семь, в том числе одно русское, с общим грузом 2 тысячи тонн.

Особенно интересуются Амуром в эти годы купцы Гамбурга, чей агент Фридрих Людорф в своих записках оставил первые детальные сведения о товарообороте нового порта. Если верить ему, в 1862 г. привезено из-за границы товаров на 1,3 млн рублей на 67 иностранных судах, отправлено вверх по реке, в сторону Амурской области и Забайкалья, товаров на 500 тысяч рублей на 21 пароходе. Даттан даёт другие, менее радужные цифры по Николаевску за 1862 г.: 14 судов с грузом на 1 млн рублей.

В том же году случится сокрушительное наводнение, и николаевская торговля упадёт. Порт, в котором навигация, как оказалось, возможна лишь четыре месяца в году, не удовлетворяет ни аппетитам торговцев из-за рубежа, экспортирующих пушнину, ни требованиям властей страны о боеспособности Сибирской военной флотилии. Решение о переносе главного порта на Тихом океане во Владивосток неизбежно, и оно состоится в 1871 г.

(Воспрянет Николаевск как порт только с развитием рыбодобычи, нацеленной на экспорт. В 1910 г. в лиман приходит 52 шхуны и 81 пароход общей вместимостью около 36 тыс. тонн. Иностранцам ловить рыбу формально запрещено, но можно перерабатывать. Солёная и свежемороженая кета, которую тогда называют «кэта», малосольная и паюсная икра из кеты и горбуши — эти виды дальневосточных продуктов начинают продаваться повсюду, от столицы до Европы. Однако из 38,6 млн хвостов лососёвых, добытых в Николаевском районе за сезон 1910 г., по данным Павла Унтербергера, более 80% уходит в Японию.)

Благовещенск, второй по значимости торговый город первых лет освоения Приамурья, до 1870-х гг. получает большинство товаров сухопутным путём из Сибири, а более-менее устойчивая торговля в нём складывается лишь с развитием золотодобычи, то есть с середины 1860-х. В 1864 г. торговый оборот города — около 500 тысяч рублей, из них 100 тысяч рублей приходится на торговцев-китайцев, в 1870-м — уже 1,5 миллиона рублей, подсчитывает Адольф Даттан.

По Хабаровке каких-либо данных о торговых оборотах в первые годы нет, поскольку купцы в городе занимаются в основном торговлей пушниной. «Главнейшая в ней (международной торговле) статья звероловство находится в руках гольдов и гиляков, а они в руках китайцев, торгующих на Амуре и Усуре… Собранные же соболи продают партиями русским, съезжаясь для этого большею частью в Хабаровку, но вырученное за соболей серебро отправляют внутрь Китая. Конечно, в последние годы гольды поняли свое положение и начали сближаться с русскими, и дело это со временем перейдёт в руки русских, но это ещё будущее», — считает Иван Носков.

Единственный приемлемый для коммерции способ перевозки грузов в Приамурье на первых порах дают только реки. Казённые пароходы между Благовещенском и Николаевском начинают ходить в 1854 г., то есть во времена первого амурского сплава. Их четыре, затем пять, но купцы предпочитают собственные лодки и баржи: пароходы «большую часть времени сидели на мели и фактически до 1859 г. почти вовсе не работали», пишет Даттан.

В конце 1860-х, продолжает он, когда по Амуру ходят 12 пароходов морского ведомства, пять частных и семь телеграфных и инженерных, «речное сообщение нельзя было назвать скорым и удобным». Каждый рейс зависит от решений местного начальства, которому прежде всего нужно перевозить солдат и буксировать баржи с казённым добром, а уж только потом заботиться о пассажирах. «Пароходство по Амуру началось с 1860 года; но пароходы с трудом таскали только почты и проезжающих, причём казаки теряли много времени снимать их с мелей. Работа эта тоже была без всякого вознаграждения, как повинность», — пишет в «Воспоминаниях амурского казака» Роман Богданов.

«Пароходство по Амуру было в самом жалком виде. Казённые грузы в срок не доставлялись к местам назначения. О грузах, принадлежавших частным лицам, не приходилось и говорить, — вспоминает в опубликованных в 1895 г. мемуарах Николай Синельников, бывший в 1871-1874 гг. генерал-губернатором Восточной Сибири. — Грузы валялись на пристанях, ничем не покрытые. Они мокли от дождя и портились от непогоды. Пароходы не имели понятия о точной доставке товаров. Кроме того, на них было небезопасно плавать».

Синельников винит в ситуации пароходство «Бернадаки и Ко», впоследствии «Товарищество Амурского пароходства», которому с 1871 г. отдано на откуп вместе с 10 казёнными пароходами почтово-пассажирское речное сообщение на Амуре и Уссури (сам магнат Дмитрий Бернадаки умер в 1870-м). Мол, товарищество потратило огромные средства на постройку в Англии двух морских пароходов «Николай» и «Александр», «а о заведении добропорядочных речных пароходов не заботилось». Но и в середине 1880-х, когда на Амуре и Уссури 50 пароходов, и в 1894 г., когда их 55, и в 1907 г., когда пароходов 87, жалобы на недостаток и неаккуратность пароходства на Амуре непрерывны.

«Если Амурский край и воспользуется когда нибудь морской торговлей, — то это может быть только чрез Владивосток, где бухта до того удобная, что мало найдется подобных в другом месте», — предсказывает в 1860-х Иван Носков, и он оказывается прав. Город в бухте Золотой Рог принимает эстафету главного порта на Тихом океане от Николаевска достойно. За 1873-1875 Владивосток посетит 35 судов из Германии, 28 из Великобритании, 12 — под другими европейскими странами, восемь из САСШ и два японских. Российских судов, для сравнения, придёт всего 17.

Для торговли Приамурья в целом открытие в 1880 г. регулярного пароходного сообщения с Одессой через Владивосток — сродни революции. Груз, раньше в среднем добиравшийся от Москвы до Благовещенска через Сибирь 290 дней, теперь доходит за 100, до Владивостока — за 65 вместо 320. Стоимость перевозки одного пуда морем, даже с учётом накладных расходов (читай: «взяток») и страхования, по сравнению с сухопутной падает в 3-4 раза. Цены на товары из Европейской части страны во столько же раз, разумеется, не падают, но тоже становятся существенно дешевле, а главное — стабильнее.

Морской фрахт во Владивосток дешевеет благодаря сильной конкуренции, в которой активно участвуют даже немецкие пароходы. В начале навигации, когда линию обслуживали только суда Добровольного флота, провоз 1 пуда груза из Одессы обходился примерно в 1 рубль. К началу XX века ставка фрахта до Владивостока снижается до 35 копеек (правда, страхование обойдётся ещё в 1,5 рубля).

По расчётам Адольфа Даттана, в 1888 г. во Владивосток ввезено товаров на 5,8 млн рублей, в Николаевск — на 3,9 млн руб., в Благовещенск — на 3,4 млн руб. Через пять лет импорт Николаевска упадёт до 3,4 млн руб., Благовещенска — вырастет до 6 млн руб., а Владивостока — до 10 млн руб. Эти цифры, безусловно, приблизительны, ведь таможен в этих портах по-прежнему не существует. Но они показывают общую тенденцию: главной точкой импорта товаров в Приамурье постепенно становится Владивосток.

Вместе с тем, Приамурье по-прежнему сильно зависит от ввоза продовольствия. Военно-переселенческий характер населения приводит к хронической нехватке своего хлеба и мяса на Амуре, пишет в 1890-х Николай Крюков. Переселенцы становятся способны прокормить себя лишь через три-пять лет после приезда, до этого они сами — свободные рты. Военные, число которых всё растёт, скупают у крестьян «почти весь хлеб, который может у них остаться за удовлетворением собственной потребности», так что прииски и предприятия удовлетворяют свои потребности за счёт импорта из Китая.

«Это есть самая слабая сторона Приамурья в случае войны на Тихом океане. Во время войны подвоз продуктов морем или совсем прекратится или значительно сократится, подвоз из Китая тоже значительно уменьшится, и тогда Приамурью мат — оно само себя съест», — предупреждает Крюков.

Далее: Глава 7. Откупоривая Амур